Легкое дыхание . «На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий». В холодные серые апрельские дни сквозь голые деревья хорошо видны памятники просторного уездного кладбища. Грустно и одиноко звенит фарфоровый венок у подножия креста. «В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне - фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами. Это Оля Мещерская».
Она ничем не выделялась среди своих сверстниц, хотя была «из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек». Затем внезапно стала расцветать и удивительно хорошеть: «В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей». Все было ей к лиВу и, казалось, ничто не могло повредить ее красоте: ни чернильные пятна на пальцах, ни раскрасневшееся лицо, ни растрепанные волосы. Оля Мещерская лучше всех танцевала на балах и бегала на коньках, ни за кем столько не ухаживали, как за ней, и никого так не любили младшие классы, как ее. О ней говорили, что она ветрена и не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен один из гимназистов, который из-за ее изменчивого обращения с ним покушался даже на самоубийство.
«Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии». Зима была прекрасной - снежной, морозной и солнечной. Прекрасны были розовые вечера, когда звучала музыка и весело скользила по льду катка нарядная толпа, «в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой».
Однажды, когда Оля Мещерская на большой перемене играла с первоклассницами, ее вызвали к начальнице гимназии. С разбегу остановившись, она глубоко вздохнула, пригладила волосы, одернула передник и с сияющими глазами взбежала по лестнице. «Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом»,
Она стала выговаривать Мещерской: не подобает ей, гимназистке, так себя вести, носить дорогие гребни, «туфельки в двадцать рублей», и, наконец, что у нее за прическа? Это ведь женская прическа! «Вы уже не девочка,- многозначительно сказала начальница,- …но и не женщина…» Не теряя своей простоты и спокойствия, Мещерская смело возразила: «Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом - знаете кто? Друг и соСед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне…»
А через месяц после этого разговора невероятное, ошеломившее начальницу признание неожиданно и трагически подтвердилось. «… Казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом». Он рассказал судебному следователю, что Мещерская была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что и не думала никогда любить его, что все разговоры о браке - одно ее издевательство над ним, и дала прочесть ту страничку ее дневника, где говорилось о Милютине.
На странице, помеченной десятым июля прошлого года, Мещерская подробно описала случившееся. В тот день ее родители и брат уехали в город, а она осталась одна в их деревенском доме. Был чудесный день. Оля Мещерская долго гуляла в саду, в поле, была в лесу. Ей было так хорошо, как никогда в жизни. Она заснула в кабинете отца, а в четыре часа ее разбудила горничная и сказала, что приехал Алексей Михайлович. Девушка очень обрадовалась его приезду. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, он был «еще очень красив и всегда хорошо одет». От него приятно пахло английским одеколоном, и глаза были совсем молодые, черные. Перед чаем они гуляли по саду, он держал ее под руку и говорил, что они как Фауст с Маргаритой. То, что произошло потом между ней и этим пожилым человеком, другом отца, невозможно было объяснить: «Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая!… Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..»
Отдав офицеру дневник, Оля Мещерская гуляла по платформе, ожидая, когда он кончит читать. Здесь и настигла ее смерть…
Каждое воскресенье, после обедни, маленькая женщина в трауре направляется к кладбищу, похожему на «большой низкий сад, обнесенный белой оградой, над воротами которой написано «Успение Божией матери». Мелко крестясь на ходу, женщина идет по кладбищенской аллее до скамьи напротив дубового креста над могилой Мещерской. Здесь она сидит на весеннем ветру час или два, пока совсем не озябнет Слушая пение птиц и звон ветра в фарфоровом венке, маленькая женщина порой думает, что не пожалела бы полжизни, только бы не было перед глазами этого «мертвого венка». Трудно поверить ей, что под дубовым крестом лежит «та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской?»
Эта женщина - классная дама Оли Мещерской, «немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь». Раньше она верила в блестящую будущность своего брата, «ничем не замечательного прапорщика». После его гибели под Мукденом сестра стала убеждать себя, «что она - идейная труженица». Смерть Оли Мещерской дала ей пищу для новых мечтаний и фантазий. Она вспоминает слу- чайно подслушанный разговор Мещерской с ее любимой подругой, полной, высокой Субботиной. Гуляя на большой перемене по гимназическому саду, Оля Мещерская взволнованно пересказывала той описание совершенной женской красоты, вычитанное в одной из старинных книг. Многое показалось ей настолько верным, что она даже наизусть выучила. Среди обязательных качеств красавицы упоминались: «черные, кипящие смолой глаза- черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки… маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи… но главное… легкое дыхание!» «А ведь оно у меня есть,- говорила Оля Мещерская подруге,- ты послушай, как я вздыхаю,- ведь правда, есть?»
«Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре».
Центральное место в творчестве Бунина занимает цикл рассказов, составивших сборник «Темные аллеи». Когда книга в 1943 году вышла в печать, она стала единственной в русской литературе, где все рассказы были о любви. В тридцати восьми новеллах автор представляет читателю перипетии любви. Короткой, ослепительной, озарившей души влюбленных, как вспышка. Любви, посетившей этот мир на мгновение, как легкое дыхание, и готовой исчезнуть в любой миг.
Тема любви в творчестве писателя
Творчество Бунина уникально. Внешне, по тематике, оно выглядит традиционно: жизнь и смерть, одиночество и любовь, прошлое и будущее, счастье и страдание. Бунин то разводит эти крайние точки бытия, то стремительно сближает. И заполняет пространство между ними одними ощущениями, глубокими и сильными. Суть его искусства точно отражают слова Рильке: «Он, как металл, обжигает и режет своим холодом».
Вечные темы, к которым обращается писатель, выражены в его произведениях с предельной яркостью и напряжением. Бунин буквально рушит рутинные и привычные представления, и с первых строк погружает читателя в подлинную жизнь. Не просто раскрывает полноту чувств своих героев, их сокровенные мысли, а не боится показать истинную сущность.
О любви сложено немало гимнов, прекрасных и трогательных. Но Бунин осмелился не только говорить об этом возвышенном чувстве, но и показать, каким опасностям оно подвергается. Бунинские герои живут в ожидании любви, ищут ее и зачастую гибнут, опаленные ее легким дыханием. Иван Бунин показывает, что любовь-страсть ослепляет человека и приводит к опасной черте, не разбираясь, кто перед ней - молодая девушка, впервые столкнувшаяся с этим чувством, или человек, многое познавший в жизни, элегантный помещик или мужичок, не имеющий даже добрых сапог.
Бунин, пожалуй, первый писатель, в творчестве которого чувство любви играет столь значительную роль - во всех его переливах и переходах, оттенках и нюансах. Жестокость и одновременно очарование подлинного чувства в равной степени определяют душевную жизнь бунинских героев и объясняют происходящее с ними. Любовь может быть счастьем и может быть трагедией. История такой любви показана в одном из известных рассказов Бунина «Легкое дыхание».
История замысла
В начале XX века в литературе широко обсуждался вопрос о смысле жизни. Причем установленный ранее общий для всех образец в виде ясной цели сменился новым. Наиболее популярной стала живая жизнь, которая призывала проникнуться чувством ценности жизни, которая, независимо от содержания, сама по себе ценность.
Эти идеи воплощали в своих творениях многие писатели того времени, отразились они и в творчестве Бунина. Произведение «Легкое дыхание» одно из них. Автор рассказал и историю этой новеллы. Однажды зимой, гуляя по Капри, он случайно забрел на одно маленькое кладбище, где увидел могильный крест с фотографией молодой девушки с живыми и радостными глазами. Тотчас сделал ее мысленно Олей Мещерской и стал с восхитительной быстротой создавать рассказ о ней.
Легкое дыхание
В своем дневнике Бунин писал об одном воспоминании из детства. Когда ему было семь лет, умерла младшая сестренка, любимица всего дома. Он бежал по снежному двору и, на бегу, глядел в темное февральское небо и думал, что ее маленькая душа летит туда. Во всем существе маленького мальчика был какой-то ужас, чувство непостижимого события.
Навсегда зацепились в сознании писателя девочка, смерть, облачное небо, зима, ужас. И стоило писателю увидеть фотографию юной девушки на могильном кресте, как в нем ожили и отозвались воспоминания детства. Возможно поэтому, и смог написать Иван Бунин «Легкое дыхание» с восхитительной быстротой, потому что внутренне уже был готов к этому.
«Легкое дыхание» - известная и самая чувственная новелла Бунина. К. Паустовский, прочитав этот рассказ в одном из апрельских номеров газеты «Русское слово», где впервые в 1916 году тот был опубликован, писал о глубоком эмоциональном потрясении, что все внутри него дрожало от печали и любви.
Паустовский несколько раз перечитывал одни и те же слова о легком дыхании Оли Мещерской. Ознакомившись с рассказом Бунина «Легкое дыхание», с содержанием этой трогательной новеллы, слова Паустовского могли бы повторить и многие читатели: «Это не рассказ, а озарение, самая жизнь с ее трепетом и любовью».
Беспечная юность
Оля Мещерская была шумной и веселой гимназисткой. Шаловливая и беспечная, Ольга к пятнадцати годам заметно похорошела. Тонкая талия, стройные ноги и шикарные волосы делали из нее красавицу. Она лучше всех танцевала и каталась на коньках, слыла любимицей первокурсниц, но стала головной болью начальницы и своей классной дамы.
Однажды утром директриса вызвала Олю к себе, стала отчитывать за шалости и заметила, что не к лицу юной девушке взрослая прическа, дорогие гребни и туфли. Оля перебивает ее и говорит, что она уже женщина. И рассказывает изумленной даме, что виноват в этом друг папы, а ее, начальницы гимназии, брат, 56-летний Алексей Михайлович Малютин.
Дневник Оли Мещерской
Через месяц после признания Оли начальнице гимназии офицер Малютин стреляет в молодую девушку на платформе. На суде он заявил, что она соблазнила его и обещала стать ему женой. Но вдруг заявила, что не любила его, а разговоры о браке всего лишь насмешка над ним, и дала прочесть свой дневник, где о нем, о Малютине, было написано. Он прочел этот дневник и тут же на платформе выстрелил в нее.
Девушка писала в своем дневнике, что летом семья отдыхала в деревне. Родители и брат уехали в город. К отцу приехал его друг - казачий офицер Малютин - и очень огорчился, не застав своего приятеля. На улице только прошел дождь, и Ольга пригласила Малютина в гости. За чаем он много шутил и говорил, что влюблен в нее. Оля, немного уставшая, прилегла на тахту, Малютин начал целовать ее руку, затем губы, и Оля не могла понять, как все произошло. Но теперь она чувствует к нему сильное отвращение
Фарфоровый медальон
Весенний город стал опрятен. По чистой приятной дороге каждое воскресенье женщина в трауре ходит на кладбище. Она останавливается у могилы с тяжелым дубовым крестом, на котором фарфоровый медальон с фотографией юной гимназистки с поразительно живыми глазами. Женщина смотрела на медальон и думала, можно ли совместить этот чистый взгляд с тем ужасом, что соединен теперь с именем Оли?
Классная дама Ольги - немолодая уже, живущая в придуманном ею мире. Сначала все ее мысли занимал брат, ничем не примечательный прапорщик. Но после его гибели место в ее сознании заняла Оля, на могилу которой она приходит каждый праздник. Подолгу стоит, смотрит на дубовый крест и вспоминает, как невольно стала свидетельницей разговора Оли с подругой.
Ольга рассказывала, что прочла в одной книге, как выглядит красивая женщина - кипящие смолой глаза, черные, как ночь ресницы, стройный стан, длиннее обычного руки, покатые плечи. А главное - у красавицы должно быть легкое дыхание. И оно у нее, у Оли, было.
Дверь в вечность
Увертюра новеллы Бунина «Легкое дыхание», анализ которой мы сейчас рассмотрим, несет в себе трагическую развязку сюжета. В первых строках произведения автор представляет вниманию читателя суровую картину - холодное утро, кладбище и сияющие глаза юного создания на фото. Это сразу создает дальнейшую установку, что читатель будет воспринимать все события под этим знаком.
Автор сразу же лишает сюжет непредсказуемости. Читатель, зная, что произошло в конечном итоге, переключает свое внимание на то, почему это случилось. Затем Бунин сразу переходит к экспозиции, полной жизнелюбия. Медленно, насыщенно описывает каждую деталь, наполняя ее жизнью и энергией. И в момент наивысшего читательского интереса, когда Мещерская говорит, что она женщина и случилось это в деревне, автор обрывает свое повествование, и сражает читателя следующей фразой: девушку застрелил казачий офицер. Что читатель видит далее в новелле Бунина «Легкое дыхание», анализ которой мы продолжаем?
Автор лишает эту историю столь необходимого развития. Земной путь Оли обрывается в момент, когда она вступила на тот путь, для которого и была создана. «Нынче я стала женщиной», - в этом голосе звучит как ужас, так и ликование. Эта новая жизнь может встретить пронзительным счастьем, а может обернуться болью и ужасом. Естественно, у читателя возникает много вопросов: как развивались их отношения? И развивались ли вообще? Что толкнуло юную девушку к старому ловеласу? Постоянно разрушая последовательность событий, чего достигает Бунин в «Легком дыхании»?
Анализ этого произведения показывает, что автор разрушает причинно-следственную связь. Не важно ни развитие их отношений, ни мотив девушки, отдавшейся воле грубого офицера. Оба героя в этом произведении всего лишь орудия судьбы. И обреченность Ольги в ней самой, в ее стихийных порывах, в ее очаровании. Эта неистовая страсть к жизни неизбежно должна была привести к катастрофе.
Автор, не удовлетворив интереса читателя к событиям, мог вызвать негативную реакцию. Но этого не произошло. Именно в этом мастерство Бунина. В «Легком дыхании», анализ которого мы рассматриваем, автор плавно и решительно переключает читательский интерес от стремительного бега событий к вечному покою. Оборвав внезапно течение времени, автор описывает пространство - городские улицы, площадь - и знакомит читателя с судьбой классной дамы. Повествованием о ней распахивает дверь в вечность.
Холодный ветер в начале рассказа был элементом пейзажа, в последних строках он стал символом жизни - легкое дыхание рождено природой и туда же вернулось. Мир природы замирает в бесконечности.
Бунин Иван Алексеевич
Легкое дыхание
Иван Бунин
Легкое дыхание
На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий.
Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста.
В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне -- фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами.
Это Оля Мещерская.
Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась -- ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии,-- изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз... Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство.
Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом.
Здравствуйте, mademoiselle Мещерская,-- сказала она по-французски, не поднимая глаз от вязанья.-- Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно вашего поведения.
Я слушаю, madame,-- ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела.
Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом,-- сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза.-- Я не буду повторяться, не буду говорить пространно,-- сказала она.
Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала.
Вы уже не девочка,-- многозначительно сказала начальница, втайне начиная раздражаться.
Да, madame,-- просто, почти весело ответила Мещерская.
Но и не женщина,-- еще многозначительнее сказала начальница, и ее матовое лицо слегка заалело.-- Прежде всего,-что это за прическа? Это женская прическа!
Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы,-ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову.
Ах, вот как, вы не виноваты! -- сказала начальница.-Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка...
И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебила ее:
Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом -- знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне...
А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке -- одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине.
Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее,-сказал офицер.-- Дневник этот, вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года. В дневнике было написано следующее: "Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала, так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет -- мне не понравилось только, что он приехал в крылатке,-- пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!.."
На кладбище, над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий. Апрель, дни серые; памятники кладбища,просторного уездного, ещё да-леко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит фарфоровым венком у подножия креста. В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый ме-дальон, а в медальоне фотографический портрет гимназистки с радостны-ми, поразительно живыми глазами. Это Оля Мещерская. Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шалов-лива и очень беспечна к тем наставлениям, которые её делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у неё, при тонкой талии и стройных ножках, уже хо-рошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых ещё ни-когда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже кра-савицей. Как тщательно причесывались некоторые её подруги, как чистоп-лотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась - ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрёпанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких её забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней всё то, что так отличало её в последние два года из всей гимназии, - изящест-во, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз. Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то ни-кого не любили младшие классы, как её. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ей гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в неё безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы она его любит, но так изменчива в обра-щении с ним, что он покушался на самоубийство... Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили и в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, ра-но опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гу-лянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерс-кая казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот, однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гоняв-шихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, её неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дёр-нула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. На-чальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом. - Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, - сказала она по-французс-ки, не поднимая глаз от вязанья. - Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно ва-шего поведения. - Я слушаю, madame, - ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на неё ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела. - Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, - сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза. - Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, - сказала она. Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой каби-нет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого ца-ря, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала. - Вы уже не девочка, - многозначительно значительно сказала началь-ница, втайне начиная раздражаться. - Да, madame, - просто, почта весело ответила Мещерская. - Но и не женщина, - еще многозначительнее сказала начальница, и её матовое лицо слегка заалело. - Прежде всего, - что это за прическа? Это женская прическа! - Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы, - ответила Ме-щерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову. - Ах, вот как, вы не виноваты! - сказала начальница. - Вы не винова-ты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназист-ка... И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо пе-ребила ее: - Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом - знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне... А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к кото-рому принадлежала Оля Мещерская, застрелил её на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И неверо-ятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подт-вердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке - одно её из-девательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине. - Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в неё, - сказал офицер. - Дневник этот вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года. В дневнике было написано следующее: "Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Па-па, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром была в саду, в поле, была в лесу, мне ка-залось, что я одна во всём мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня бы-ло такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадова-лась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они всё время стояли у крыльца, он ос-тался, потому что был дождь, ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлён и держал себя со мной ка-валером, много шутил, что он давно влюблён в меня. Когда мы гуляли пе-ред чаем по салу, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вёл меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он ещё очень красив и всегда хорошо одет - мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, - пахнет английским одеколоном, и глаза совсем мо-лодые, чёрные, а борода изящно разделена на две длинные части и совер-шенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувс-твовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, по-том пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шёлковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума. Я никогда не думала, что я та-кая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..." Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Со-борной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая жен-щина в трауре, в чёрных лайковых перчатках, с зонтиком из чёрного де-рева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопчённых кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернёшь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесённый белой оградой, над воро-тами которой написано Успение божией матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против ду-бового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут её ноги в лёгких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед её глазами этого мёртвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как сов-местить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с име-нем Оли Мещерской? Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди. Женщина эта - классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был её брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, - она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, ко-торая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мук-деном, она убеждала себя, что она - идейная труженица. Смерть Оли Ме-щерской пленила её новой мечтой. Теперь Оля Мещерская - предмет её не-отступных дум и чувств. Она ходит на её могилу каждый праздник, по ча-сам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов - и то, что однажды подслушала: однаж-ды, на большой перемене, гуляя по гимназическому залу, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Суббо-тиной: - Я в одной папиной книге, - у него много старинных смешных книг, - прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза, - ей-богу, так и написано: кипящие смолой! - чёрные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, по-катые плечи, - я многое почти наизусть выучила, так всё это верно! - но главное, знаешь ли что? - Лёгкое дыхание! А ведь оно у меня есть, - ты послушай, как я вздыхаю, - ведь правда, есть? Теперь это лёгкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре. 1916 На кладбище над свежей глиняной насыпью стоит новый крест из дуба, крепкий, тяжелый, гладкий. Апрель, дни серые; памятники кладбища, просторного, уездного, еще далеко видны сквозь голые деревья, и холодный ветер звенит и звенит фарфоровым венком у подножия креста. В самый же крест вделан довольно большой, выпуклый фарфоровый медальон, а в медальоне — фотографический портрет гимназистки с радостными, поразительно живыми глазами. Это Оля Мещерская. Девочкой она ничем не выделялась в толпе коричневых гимназических платьиц: что можно было сказать о ней, кроме того, что она из числа хорошеньких, богатых и счастливых девочек, что она способна, но шаловлива и очень беспечна к тем наставлениям, которые ей делает классная дама? Затем она стала расцветать, развиваться не по дням, а по часам. В четырнадцать лет у нее, при тонкой талии и стройных ножках, уже хорошо обрисовывались груди и все те формы, очарование которых еще никогда не выразило человеческое слово; в пятнадцать она слыла уже красавицей. Как тщательно причесывались некоторые ее подруги, как чистоплотны были, как следили за своими сдержанными движениями! А она ничего не боялась — ни чернильных пятен на пальцах, ни раскрасневшегося лица, ни растрепанных волос, ни заголившегося при падении на бегу колена. Без всяких ее забот и усилий и как-то незаметно пришло к ней все то, что так отличало ее в последние два года из всей гимназии, — изящество, нарядность, ловкость, ясный блеск глаз... Никто не танцевал так на балах, как Оля Мещерская, никто не бегал так на коньках, как она, ни за кем на балах не ухаживали столько, сколько за ней, и почему-то никого не любили так младшие классы, как ее. Незаметно стала она девушкой, и незаметно упрочилась ее гимназическая слава, и уже пошли толки, что она ветрена, не может жить без поклонников, что в нее безумно влюблен гимназист Шеншин, что будто бы и она его любит, но так изменчива в обращении с ним, что он покушался на самоубийство. Последнюю свою зиму Оля Мещерская совсем сошла с ума от веселья, как говорили в гимназии. Зима была снежная, солнечная, морозная, рано опускалось солнце за высокий ельник снежного гимназического сада, неизменно погожее, лучистое, обещающее и на завтра мороз и солнце, гулянье на Соборной улице, каток в городском саду, розовый вечер, музыку и эту во все стороны скользящую на катке толпу, в которой Оля Мещерская казалась самой беззаботной, самой счастливой. И вот однажды, на большой перемене, когда она вихрем носилась по сборному залу от гонявшихся за ней и блаженно визжавших первоклассниц, ее неожиданно позвали к начальнице. Она с разбегу остановилась, сделала только один глубокий вздох, быстрым и уже привычным женским движением оправила волосы, дернула уголки передника к плечам и, сияя глазами, побежала наверх. Начальница, моложавая, но седая, спокойно сидела с вязаньем в руках за письменным столом, под царским портретом. — Здравствуйте, mademoiselle Мещерская, — сказала она по-французски, не поднимая глаз от вязанья. — Я, к сожалению, уже не первый раз принуждена призывать вас сюда, чтобы говорить с вами относительно вашего поведения. — Я слушаю, madame, — ответила Мещерская, подходя к столу, глядя на нее ясно и живо, но без всякого выражения на лице, и присела так легко и грациозно, как только она одна умела. — Слушать вы меня будете плохо, я, к сожалению, убедилась в этом, — сказала начальница и, потянув нитку и завертев на лакированном полу клубок, на который с любопытством посмотрела Мещерская, подняла глаза. — Я не буду повторяться, не буду говорить пространно, — сказала она. Мещерской очень нравился этот необыкновенно чистый и большой кабинет, так хорошо дышавший в морозные дни теплом блестящей голландки и свежестью ландышей на письменном столе. Она посмотрела на молодого царя, во весь рост написанного среди какой-то блистательной залы, на ровный пробор в молочных, аккуратно гофрированных волосах начальницы и выжидательно молчала. — Вы уже не девочка, — многозначительно сказала начальница, втайне начиная раздражаться. — Да, madame, — просто, почти весело ответила Мещерская. — Но и не женщина, — еще многозначительнее сказала начальница, и ее матовое лицо слегка заалело. — Прежде всего, — что это за прическа? Это женская прическа! — Я не виновата, madame, что у меня хорошие волосы, — ответила Мещерская и чуть тронула обеими руками свою красиво убранную голову. — Ах, вот как, вы не виноваты! — сказала начальница. — Вы не виноваты в прическе, не виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду, что вы пока только гимназистка... И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия, вдруг вежливо перебила ее: — Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И виноват в этом — знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне... А через месяц после этого разговора казачий офицер, некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры о браке — одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку дневника, где говорилось о Малютине. — Я пробежал эти строки и тут же, на платформе, где она гуляла, поджидая, пока я кончу читать, выстрелил в нее, — сказал офицер. — Дневник этот, вот он, взгляните, что было написано в нем десятого июля прошлого года. В дневнике было написано следующее: «Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле, была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала так хорошо, как никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто. Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала, что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось, чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень красив и всегда хорошо одет — мне не понравилось только, что он приехал в крылатке, — пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!..» Город за эти апрельские дни стал чист, сух, камни его побелели, и по ним легко и приятно идти. Каждое воскресенье, после обедни, по Соборной улице, ведущей к выезду из города, направляется маленькая женщина в трауре, в черных лайковых перчатках, с зонтиком из черного дерева. Она переходит по шоссе грязную площадь, где много закопченных кузниц и свежо дует полевой воздух; дальше, между мужским монастырем и острогом, белеет облачный склон неба и сереет весеннее поле, а потом, когда проберешься среди луж под стеной монастыря и повернешь налево, увидишь как бы большой низкий сад, обнесенный белой оградой, над воротами которой написано Успение божией матери. Маленькая женщина мелко крестится и привычно идет по главной аллее. Дойдя до скамьи против дубового креста, она сидит на ветру и на весеннем холоде час, два, пока совсем не зазябнут ее ноги в легких ботинках и рука в узкой лайке. Слушая весенних птиц, сладко поющих и в холод, слушая звон ветра в фарфоровом венке, она думает иногда, что отдала бы полжизни, лишь бы не было перед ее глазами этого мертвого венка. Этот венок, этот бугор, дубовый крест! Возможно ли, что под ним та, чьи глаза так бессмертно сияют из этого выпуклого фарфорового медальона на кресте, и как совместить с этим чистым взглядом то ужасное, что соединено теперь с именем Оли Мещерской? — Но в глубине души маленькая женщина счастлива, как все преданные какой-нибудь страстной мечте люди. Женщина эта — классная дама Оли Мещерской, немолодая девушка, давно живущая какой-нибудь выдумкой, заменяющей ей действительную жизнь. Сперва такой выдумкой был ее брат, бедный и ничем не замечательный прапорщик, — она соединила всю свою душу с ним, с его будущностью, которая почему-то представлялась ей блестящей. Когда его убили под Мукденом, она убеждала себя, что она — идейная труженица. Смерть Оли Мещерской пленила ее новой мечтой. Теперь Оля Мещерская — предмет ее неотступных дум и чувств. Она ходит на ее могилу каждый праздник, по часам не спускает глаз с дубового креста, вспоминает бледное личико Оли Мещерской в гробу, среди цветов — и то, что однажды подслушала: однажды, на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной: — Я в одной папиной книге, — у него много старинных, смешных книг, — прочла, какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза, — ей-богу, так и написано: кипящие смолой! — черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец, тонкий стан, длиннее обыкновенного руки, — понимаешь, длиннее обыкновенного! — маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета раковины, покатые плечи, — я многое почти наизусть выучила, так все это верно! — но главное, знаешь ли что? — Легкое дыхание! А ведь оно у меня есть, — ты послушай, как я вздыхаю, — ведь правда, есть? Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре. 1916
