Вопрос “О работниках совхозучреждений заграницей, отказавшихся вернуться в СССР”, был впервые внесен в повестку секретариата ЦК ВКП(б) летом 1928 года, когда численность так называемых невозвращенцев достигла 123 человек, из которых 18 являлись членами партии, треть из них – с дореволюционным стажем. В связи с этим 24 августа было решено “поручить Орграспреду ЦК в месячный срок, изучив материалы Наркомторга и ОГПУ, сделать сообщение на Секретариате”.
В принятом 5 октября постановлении секретариат констатировал “недостаточно внимательный и бессистемный подбор ведомствами работников для постоянной работы заграницей” и предписывал ЦКК ВКП(б) привлечь к ответственности всех тех, кто давал рекомендации невозвращенцам, а “учраспредам НКТорга, ВСНХ, НКИД и Комиссиям по выездам максимально усилить проверку посылаемых на работу заграницу, не допуская туда лиц, в чем-либо скомпрометированных или прошлое которых не ясно”. Предполагалось также укрепить инспекторский аппарат торгпредств и подготовить для них в течение года преданные ВКП(б) кадры – “по преимуществу из рабочих-выдвиженцев… и работников местных органов НКТорга, не живших раньше заграницей и не имевших там родственных связей”.
Позже, 25 января 1929г., партколлегия ЦКК приняла инструкцию “О проверке ячеек ВКП(б) при совучреждениях заграницей” с целью, как указывалось в документе, “очистки их от лиц социально чуждых, примазавшихся, обюрократившихся, разложившихся и поддерживающих связь с антисоветскими элементами”. Проверке подлежали все коммунисты и кандидаты в члены партии, а для ее осуществления учреждались “проверочные тройки” во главе с представителями ЦКК. Утвердив 1 февраля указанную инструкцию, секретариат ЦК принял “предложение ЦКК о поручении комиссиям, командируемым для проверки заграничных ячеек ВКП(б), проверки всего личного состава учреждений СССР заграницей”.
Однако несмотря на начавшуюся политическую чистку, за последующие полтора года численность невозвращенцев увеличилась более чем вдвое и составила, согласно справке, препровожденной 5 июня 1930г. в ЦКК старшим уполномоченным ИНО ОГПУ X . Я. Рейфом, 277 человек, из которых 34 являлись коммунистами. Причем, если в 1921 г. было зарегистрировано всего 3 невозвращенца (в том числе 1 коммунист), в 1922 г. – 5 (2), в 1923г.- 3 (1) и в 1924г.- 2 (0), то по мере свертывания нэпа и ограничения демократических свобод в стране происходит резкое увеличение числа совслужащих, решивших не возвращаться в СССР: в 1925 г.- 24 человека (в том числе 4 коммуниста), в 1926г.- 42 (4), в 1927г.- 32 (6), в 1928 г. – 36 (4), в 1929 г. – 75 (10) и за первые пять месяцев 1930 г. – уже 45 человек. Только с октября 1928 г. по август 1930 г. за границей осталось 190 сотрудников советских торгпредств, из которых не менее 24 были членами ВКП(б), в том числе: в Германии- 90 человек, Франции- 31, Персии – 21, Англии – 14, Турции и Китае – по 6, Латвии – 5, Италии – 4, Америке и Финляндии – по 3, Польше – 2, Эстонии, Чехословакии и Швеции – по 1.
“Часть из этих сотрудников, – отмечалось в упомянутой справке ОГПУ, – как- то взяточники, антисоветски настроенные, информаторы инофирм и т. д., отказались выехать после того, как им предложено было отправиться в командировку в СССР. Другая часть отказалась выехать после увольнения с работы в связи с сокращением штатов или по другим причинам… Часть сотрудников бежала в связи с обнаруженными растратами, подлогами и т. п. В список вошли также и те сотрудники, которые были приняты и уволены на месте. Эта часть выехала за границу с различными целями: учиться, лечиться, свидания с родственниками и т. п.” По сведениям ОГПУ, 113 невозвращенцев (в том числе 10 коммунистов) были “изобличенными взяточниками”, 35 (5)- “шпионами” и 75 (14)- “связанными с белыми, меньшевиками, растратчики и проч.” (1)
На своекорыстие и безыдейность большинства невозвращенцев указывал и лидер меньшевиков Ф. И. Дан, писавший, что в числе тех десятков “служащих и командированных, высоких сановников и мелких сошек, которые стряхивают советский прах со своих ног” в тот самый момент, когда они отзываются из-за границы в “социалистическое отечество”, немало “хищников, рвачей, взяточников, карьеристов” или даже “ловкачей, умудряющихся, несмотря на декрет об объявлении их “вне закона”, при самом уходе с советской службы сдирать с большевистского правительства изрядные куши и пожизненные пенсии за “молчание”. Признавая существование среди невозвращенцев “и честных людей, с горечью убеждающихся в невозможности плодотворной работы в той атмосфере не только физического, но и духовного и морального террора, которая составляет неотъемлемую принадлежность “генеральной линии”, Дан’ оговаривался, что “больше всего, конечно, и тут простых обывателей, которых, после годов пребывания заграницей, до ужаса пугает обстановка всевозможных лишений и потрясающего культурного убожества, в которой им пришлось бы очутиться на родине”.
Иной точки зрения придерживался редактор парижских “Последних новостей” П. Н. Милюков, считавший, что рассматривать всех невозвращенцев как “людей, которые и прежде и теперь руководились и руководятся исключительно расчетом собственной выгоды” и “элементарным чувством животного самосохранения”, было бы слишком просто и несправедливо по отношению к ним. Очевидно, замечал он, “уходящие от коммунистической власти ответственные чиновники, спецы и просто советские граждане” предварительно попали на замечание начальства как политически ненадежные и неверные слуги режима, а “для попавшего в опалу разрыв есть лишь последнее звено некоего душевного процесса, приведшего его в категорию неблагонадежных”. Да и сам факт ухода со своего “корабля” на чужой сопровождается “риском не только материальных потерь, нищеты и голода в неизвестной и враждебной среде”, но и реальной угрозы для собственной жизни со стороны всемогущего ОГПУ. “Личная трагедия “невозвращенства”, – вторил Милюкову один из авторов газеты А. Байкалов, – для самих невозвращенцев часто очень велика. Поставлен крест над многими годами самоотверженной работы; ошибочной признана целая полоса, часто самые лучшие годы жизни; совершен прыжок в неизвестное” (2).
В информационном материале “Характеристики работников совхозучреждений заграницей, отказавшихся вернуться в СССР”, подготовленном в июле 1928 г. учраспредотделом Наркомторга совместно с ОГПУ, и справке “Несколько примеров о невозвращенцах- бывших членах ВКП(б)”, направленной 6 июня 1930 г. в ЦКК помощником начальника ИНО ОГПУ М. С. Горбом, а также в двух списках (далеко не полных!) партийных сотрудников торговых учреждений СССР за границей, отказавшихся до 1 января 1931 г. выехать на родину, перечислены нижеследующие лица (в скобках автором указаны годы их вступления в большевистскую партию, командирования на заграничную работу и перехода на положение невозвращенца): по Австрии – член правления общества “Русавсторг” И. П. Самойлов (1918,1927,1930); по Великобритании – заведующая лицензионным отделом торгпредства Е. В. Нагловская (1916, 1921, 1925) и директор “Аркоса” (“ All Russian Cooperative Society Limited “) Г. А. Соломон (Исецкий) (1917,1920, 1927); по Германии – заведующий пушным складом в Лейпциге С. А. Брагин (Брянцев) (1918, 1926, 1929), зампредставителя “Мосвнешторга” Э. И. Гедальке (1919, 1923, 1925), заведующий отделом “хлебных образцов” торгпредства И. К. Коплевский (1905,1920,1925), представитель общества “Хлебопродукт” А. М. Миллер-Малис (1906, 1925, 1926), редактор тор-гпредского бюллетеня П. М. Петров (1901, 1921, 1925) и его жена И. В. Петрова-Гельрих (1915, 1921, 1925), бракер Гамбургского отделения торгпредства Э. О. Ранке (1903, ?, 1927), референт фотокиноотдела торгпредства в Кельне М. И. Ронин (1921, 1926, 1929), заведующий фотокинотделом Э. Я. Церер (1918,1926, 1929), директор берлинского кинообщества “Прометеус” Г. Э. Шпильман (1917, ?, 1929), член правления транспортного общества “Дерутра” Этвейн (Ф. Я. Этвен?) (?, 1926, 1929) и некий А. А. Торгонский (?, 1921,1921); по Италии – специалист по экспортным товарам торгпредства М. А. Атлас (?, 1928,1930); по Китаю -директор акционерного общества “Шерсть” 3. А. Раскин (?) и уполномоченный “Экспортлеса” М. М. Эппорт (1920, 1927, 1930); по Латвии- уполномоченный “Сельхозимпорта” В. И. Азаров (1917, 1928, 1930); по Персии- завотделом смешанного экспортно-импортного общества “Шарк” (“Восток”) Ш. А. Абдулин (1918,1924, 1929), заведующий Барфрушской конторой “Шарк” М. Азизханов (1918, 1927, 1927); заведующий Мохаммерским отделением “Шарк” 3. Л. Тер-Асатуров (1916, 1929, 1930) и председатель правления общества “Автоиран” А. В. Безруков (1924, канд. в чл., ?, 1928); по Польше- заведующий транспортным пунктом А. А. Кирюшов (1918, 1919, 1929) и завскладом торгпредства Ф. П. Шкудлярек (1920, J 928, 1929); по США- инженер по военным заказам “Амторга” Махнитовский (Т. Я. Махниковский?) (?, 1926, 1927); по Турции – замторгпреда СССР И. М. Ибрагимов (1920,1925, 1928) и бухгалтер отделения Нефтесиндиката Буданцев (1918,1925,1929); по Финляндии – торгпред СССР С. Е. Ерзинкян (1918,1927,1930); по Франции -заведующий транспортным отделом торгпредства и отделением “Совторгфлота” Б. Г. Зуль (1903, 1924, 1926), генеральный секретарь правления смешанного “ Banque Commerciale pour Г Europe du Nord ” H . П. Крюков-Ангарский (1918, 1929, 1930), заведующий пушным складом М. В. Наумов (1918, 1926, 1930), заведующий пробковой группой торгпредства К. А. Сосенко (1925, 1926, 1930) и некий А. Л. Каплер (?, 1926, 1929); по Эстонии- морской агент торгпредства Б. М. Дженсон (1918, 1925, 1929)(3).
Как это ни парадаксально, но в числе первых невозвращенцев, порвавших с советским режимом еще во времена нэпа, оказалось немало заслуженных революционеров-подпольщиков, активных участников Октябрьского переворота и гражданской войны. Например, потомственный дворянин Г. А. Соломон, прославившийся своими воспоминаниями “Среди красных вождей” и “Ленин и его семья (Ульяновы)”, входил еще в состав народнических кружков и петербургского “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”. После победы большевиков Соломон работал первым секретарем советского полпредства в Берлине и консулом в Гамбурге, заместителем наркомвнешторга РСФСР и его уполномоченным в Эстонии, директором “Аркоса”, но уже летом 1923 г. оставил советскую службу и поселился в Бельгии, где, по данным ОГПУ, купил ферму и начал выступать “с разоблачениями в белой прессе”, окончательно отказавшись вернуться в Москву в 1927 году.
Вслед за Соломоном в ряды невозвращенцев перешел и один из видных политработников Красной армии 34-летний А. Я. Семашко. Сын чиновника, он окончил Либавскую гимназию и учился на юридическом факультете Петербургского университета, но в 1907 г. вступил в РСДРП, подвергался тюремному заключению и позже, окончив школу прапорщиков, работал в Военной организации при ПК РСДРП(б). После Октябрьского переворта Семашко командовал войсками Орловского и Уральского округов, был членом реввоенсоветов Северного и Западного фронтов и 12-й армии, командиром Особой бригады на Кавказском фронте и ответственным сотрудником в МИД Дальневосточной республики. В 1923 г. Семашко состоял поверенным в делах СССР и затем секретарем полпредства в Латвии, откуда, как указывалось в постановлении партколлегии ЦКК от 28 сентября 1926 г., “сбежал и перешел в лагерь буржуазии”. (Кстати, еще раньше, в 1922 г., отказался вернуться в Москву и секретарь полпредства в Литве член партии с 1919 г. И. М. Мирский.) В прощальном послании Семашко пояснял, что хотя еще с осени 1918г. “стал относиться отрицательно к курсу, взятому в продовольственной политике, деятельности ЧК” и т. д., оставить советскую службу и уехать в Америку он решил “исключительно вследствие непреодолимой усталости от постоянных интриг, вечной склоки, лжи и лицемерия, в атмосфере которых приходилось работать”(4).
Весьма колоритной фигурой среди ранних невозвращенцев был и Н. А. Орлов – 35-летний выпускник юридического факультета Петербургского университета, старый социал-демократ, кооператор и экономист, редактировавший в 1918 г. журнал “Известия Наркомпрода” и написавший “прекрасную”, по оценке В. И. Ленина, книгу “Продовольственная работа Советской власти”. Тем не менее другая книга Орлова – “Система продовольственных заготовок” (Тамбов. 1920), которая, по мнению ее автора, являлась “провозвестником новой экономической политики”, не получила начальственного одобрения и была опубликована лишь частично (одна глава из пяти), хотя, как подчеркивал Орлов в своем заявлении в ЦК РКП(б), “все предложенное мною в “опасной” запрещенной рукописи, было осуществлено спустя несколько месяцев”. Напоминая, что ему дозволили лишь “частным образом принять участие в работах по открытию нэповской эры”, Орлов с горечью замечал: “Это не помешало тому, что исторический апрельский декрет [о потребительской кооперации] наполовину- во всех “освободительных” пунктах- написан мною, ни одного слова из моего черновика не было выброшено ни в Политбюро, ни в Совнаркоме” (5).
С лета 1921 г. Орлов заведовал экономическим отделом издававшегося берлинским полпредством журнала “Новый мир”, но в тайном дневнике писал о своем желании “изобличить” большевиков, которые разорили великую страну, “за все их подлости, надувательства, подхалимство, за гибель нашего поколения, за надругательство над всем, во что мы верили”. Как докладывал полпред Н. Н. Крестинский в Москву, в 1923 г. Орлов “не только идейно, но и формально вышел из РКП”., отказался вернуться в СССР и в связи с этим был уволен из полпредства “за грубое нарушение служебной дисциплины”. Поселившись под Берлином, Орлов работал над фантастическим романом “Диктатор”, но скоропостижно скончался, не дожив и до 37 лет(6).
Немалой известностью пользовался в СССР и один из организаторов Октябрьского переворота – 37-летний И. Л. Дзявалтовский (Юрин, Гин- товт). Виленский дворянин, он с 1907 г. состоял в Польской социалистической партии, а в апреле 1917г., будучи штабс-капитаном лейб- гвардии Гренадерского полка, вступил в РСДРП(б) и возглавил полковой комитет. “Гвардия, это самое надежное ядро царской армии, была завоевана для нашей партии тов. Дзявалтовским”,- признавался позже Н.И.Подвойский. Арестованный в июне 1917г. за большевистскую агитацию, Дзявалтовский был оправдан судом и затем руководил созданием ячеек Военной организации РСДРП(б) во всех гарнизонах, защищавших Петроград со стороны Северного фронта., “Во время восстания 25-го октября,- вспоминал Подвойский,- тов. Дзявалтовский назначается Военно-Революционным Комитетом начальником штаба главнейшего сектора действующих против Зимнего дворца войск и ведет операции хладнокровно, со спокойствием, расчетливо. Тут же одновременно руководит полевым революционным следствием над захваченными во время восстания генералами, буржуазными тузами и проч. После победы в ту же ночь, с 25-го на 26-е октября, тов. Дзявалтовский переходит из Штаба восстания в Зимний. Военно-Революционный Комитет назначает его комендантом и комиссаром бывшего царского дворца. Тут он выдерживает первые натиски толп, нападающих на винные погреба Зимнего и устремляющихся к овладению его сокровищами. В ночь на 27-е октября Совет наркомов по военным делам приказывает тов. Дзявалтовскому организовать на Пулковских высотах Полевой штаб нашей обороны против Краснова”.
Избиравшийся в состав ВЦИК второго – шестого созывов, Дзявалтовский являлся первым комиссаром Всероглавштаба Красной Армии и его Главного управления военно-учебных заведений, потом был замнаркомвоена Украины, помощником командующего Восточным фронтом, военным министром и министром иностранных дел Дальневосточной республики, главой ее миссии в Пекине. Отозванный в Москву по требованию Г. В. Чичерина, жаловавшегося в ЦК, Что Дзявалтовский “самовольно повел переговоры с Японией”, он в январе 1922 г. был направлен “в распоряжение НК РКИ для работы в голодных регионах”, а в апреле утвержден членом экономического совета Юго- Востока России. “Тов. Дзявалтовский,- писал Подвойский,- один из деятельнейших и лучших членов нашей партии”. В мае 1924г. Дзявалтовский, тогда- зампредседателя правления “Добролета”, откомандировывается в распоряжение секретариата Коминтерна. А в ноябре 1925 г. мировая пресса с изумлением сообщает, что “герой Октября” добровольно отдался в руки польских властей, объясняя свое решение “продажностью большинства коммунистов” (7).
Другой “перебежчик”, 30-летний В. С. Нестерович (М. Ярославский), тоже бывший штабс-капитан и член РСДРП(б) с 1917г., командуя во время гражданской войны 42-й стрелковой и 9-й кавалерийской дивизиями, стал Кавалером почетного революционного оружия (а такой често удостоились всего 20 человек!) и ордена Красного знамени. Назначенный в апреле 1925г. военным атташе полпредства СССР в Вене, Нестерович уже летом решил покинуть свой пост и остаться жить за границей, но был… отравлен агентом ОГПУ.
Очередной невозвращенец, член РСДРП с 1901 г., редактор немецкого бюллетеня берлинского торгпредства 41-летний П. М. Петров происходил из семьи рабочего-кровельщика и, будучи до 15 лет неграмотным, самообразовывался в царских тюрьмах, а после своего побега в 1907г. за границу – в библиотеке Британского музея. Избиравшийся в состав Лондонского комитета и Шотландского совета Британской социалистической партии, Петров в январе 1916г. был арестован за антивоенную пропаганду и заключен в Брикстонскую тюрьму, откуда его освободили лишь через два года вместе с Г. В. Чичериным по требованию властей РСФСР. Тюремному заключению подвергалась и жена Петрова- Ирма, состоявшая с 1911 г. в Германской социал-демократической партии. Вернувшись на родину, Петров заведовал политсекцией Высшей военной инспекции, а в начале 1919г. состоял наркоминделом и членом президиума ЦИК Белоруссии, но не сработался с местными партийцами во главе с А. Ф. Мясниковым.
С 1921 г. супруги служили в информотделе берлинского торгпредства. В феврале 1925 г. комиссия по проверке членов партячейки учреждений СССР в Германии объявила Петрову строгий выговор “за вовлечение социал-демократа Лебе в свой спор с другим товарищем по партии, чем скомпрометировал партию”. “Проверком” ходатайствовал о немедленном отзыве Петрова в СССР, но тот обратился с аппеляцией в центральную проверочную комиссию при партколлегии ЦКК, которая 3 апреля постановила: “Принимая во внимание заявление тов. Петрова П. М., вскрывшего его полную враждебность к РКП(б), исключить его из рядов партии”. С 1 июля супруги были уволены из торгпредства, но несколько лет спустя ввиду их бедственного материального положения торгпред М. К. Бегге безуспешно ходатайствовал о предоставлении Петровым какой-либо работы в советских учреждениях в Берлине.
В 1926 г. ряды невозвращенцев пополнил еще один старый большевик – выпускник лейпцигской коммерческой академии 38-летний Б. Г. Зуль, который во время Октябрьского переворота состоял эмиссаром Петроградского ВРК по освобождению политзаключенных, а затем руководил Главным управлением водного транспорта ВСНХ, представлял РСФСР на переговорах с Финляндией и активно участвовал в гражданской войне в качестве начальника политотдела Южной группы войск Восточного фронта, члена реввоенсоветов 4-й и 13-й армий. Позже Зуль был председателем продсовещания в Трудовой коммуне немцев Поволжья, особоуполномоченным Наркомата путей сообщения по морскому транспорту, уполномоченным “Доброфлота” в Лондоне и, с февраля 1925 г.,- генеральным агентом “Совторгфлота” и заведующим транспортным отделом торгпредства СССР во Франции.
Согласно сведениям ИНО ОГПУ, в Париже Зуль “заключил невыгодный торговый договор с фирмой Дюберзак, от коей получал взятки”, а на предложение выехать в Москву ответил требованием предоставить ему месячный отпуск, по истечении которого даже не появился в торгпредстве. “С Зулем, – докладывало ОГПУ, – со стороны Полномочного и Торгового представительств в Париже потеряна всякая связь. По мнению работников Парижа, Зуль в СССР не вернется. В настоящее время, по полученным нами агентурным данным, он на купленной им близ Парижа земле занимается хозяйством”. Попытки поговорить с Зулем ни к чему не привели: он никого не хотел видеть, и лишь изредка его встречали разъезжающим по Парижу в собственном автомобиле. Решением парттройки ЦКК ВКП(б) от 14 декабря 1926 г. Зуль как “обманувший доверие партии” был исключен из ее рядов (8).
Как радикально менялись оценки работы советских служащих за границей после их отказа вернуться на родину, показывает случай с замторгп-реда СССР в Ангоре 40-летним И. М. Ибрагимовым (Ибраимовым). Он получил педагогическое образование в Турции и до революции служил учителем и в частных фирмах в Крыму и Москве, сотрудничал в татарских газетах. Вступив в РКП(б) в 1920г. “в составе крымской организации татарской молодежи”, Ибрагимов был членом ялтинского ревкома и бюро укома партии, наркомом просвещения Крымской АССР, председателем правления Крымсельхозбанка и Крымпромкооперации, членом КрымЦИК, а в октябре 1925 г. его командировали в Турцию на должность замторгпреда. Два года спустя на одном из совещаний в оргбюро ЦК ВКП(б) по пересмотру загранкадров Наркомторга СССР об Ибрагимове отзывались крайне лестно: “Это- очень импозантный человек в турецких кругах и очень наш человек. Он в партии недавно, с 20 г., и говорят, что был очень состоятельный человек, который нам лично передал все свое состояние в свое время, не ожидая пока заберут, не пряча, и перешел на работу к нам [...]. Даже Ройзенман (член Президиума ЦКК.- В. Г.), уж очень придирчивый человек по отношению к выходцам из буржуазии, и тот говорит об Ибрагимове очень хорошо, что его ни в коем случае снимать не нужно, что это – ценный, полезный работник”.
Однако стоило Ибрагимову стать невозвращенцем, как выяснилось, что работу он в Ангоре не поставил, а заключая подозрительные сделки, якобы “бешено сколачивал” себе капитал. “Последнее время, – говорилось в его характеристике от 5 июля 1928г.,- Ибраимов был связан через посредство своей сожительницы Звуре с турецким и французским разведчиком- офицером Адиан-беем, жил не до средствам, купил себе автомобиль за 3 200 лир. Получив распоряжение выехать в СССР, бежал во Францию. По данным, добытым при следствии по делу предКрымЦИКа Вели Ибра- имова, замторгпред Ибраимов имеет тесную связь с националистическими антисоветскими кругами в Крыму и крымской контрреволюционной эмиграцией в Турции. Также выяснилось, что эти элементы пользуются его служебным положением для поддержания связи, взаимной информации и т. д. По дополнительно полученным данным, Ибраимов передал турецким властям какие-то сведения, относящиеся к спецработе полпредства и консульства. По данным турецкой полиции, Ибраимов, узнав об аресте Вели Ибраимова, перешел в другой лагерь”.
Узнав о появлении очередного невозвращенца, политбюро ЦК ВКП(б) приняло 21 апреля секретное постановление, занесенное в особый протокол: “Ввиду невыезда Ибрагимова в СССР и обнаружения заключения им невыгодных для нас сделок с корыстной целью- немедленно лишить его всех полномочий. Вопрос о его привлечении в уголовном порядке и о требовании выдачи его как уголовного преступника, а также о других мерах его обезврежения отложить до всестороннего выяснения всех материалов, имея в виду избегать всякого шума, который может быть использован против нас” (9).
Впрочем, не все невозвращенцы решались порвать с режимом открыто, и самый “сановный” из них, 43-летний А. Л. Шейнман, посчитал за лучшее предложить Москве вступить с ним в сделку. Большевик с 1903 г. и председатель исполкома Гельсингфорсского Совета депутатов армии, флота и рабочих Финляндии в 1917г., Шейнман еще в ленинском Совнаркоме занимал посты заместителя наркомов финансов, продовольствия и внешней торговли РСФСР. В 1921-1924гг. он был председателем правления Госбанка и членом коллегии Наркомфина, в 1925 г. – наркомвнуторгом и замнаркома внешней и внутренней торговли СССР, с января 1926г.- снова главой Госбанка и замнаркома финансов СССР.
В конце июля 1928г. политбюро предоставила Шейнману двухмесячный отпуск, который затем был продлен до 20 октября, для лечения – с разрешением провести его вместе с женой за границей, а 1 ноября распорядилось “послать в дополнение к той комиссии, которая работает в настоящее время в САСШ, тт. Шейнмана, Осинского, Межлаука”, предложив Наркомторгу, Наркомфину и Госбанку СССР “использовать поездку т. Шейнмана в Америку для проработки ряда вопросов, связанных с САСШ”. Однако Шейнман тяжело болел, и 26 ноября из Берлина извещал об этом И. В. Сталина и предсовнаркома А. И. Рыкова. Тем не менее Шейнман, формально оставаясь руководителем Госбанка, выехал в Нью- Йорк, где фактически возглавил правление “Амторга” и начал переговоры с американскими банками о долгосрочных кредитах и отмене запрета на ввоз советского золота.
“Что касается Нэйшнл-Сити-Банка,- уведомлял Шейнман Рыкова 1 марта 1929г.,- то у меня складывается убеждение (а не только уже впечатление), что сейчас мы могли бы с ним сговориться. Но ввиду полученных указаний я сейчас этого вопроса больше не касаюсь в надежде, что мне разрешено будет к нему вернуться после моего приезда в Москву”. 31 марта Шейнман прибыл в Берлин с явным намерением вернуться в Союз. “Здесь я никого не видал, – писал он Рыкову 2 апреля, – так как по приезде сейчас же слег… Еще в Нью-Йорке условился со мной о свидании в конце этой недели Уайз из Лондона. Полагаю, что разговор будет о давно обсуждаемом кооперативном займе [...]. В разговоре с Уайзом ограничусь расспросами, а по приезде в Москву сообщу его предложения”. “Но ему так и не довелось вернуться на родину, а 20 апреля 1929г. политбюро предписало “немедля сдать в печать постановление СНКома об освобождении Шейнмана от обязанностей председателя Госбанка”.
По версии тогдашнего советника парижского полпредства, будущего невозвращенца, Г. 3. Беседовского, соглашение Шейнмана с американским “Ситибанком” о кредите вызвало резкое неудовольствие Сталина. Поглощенное борьбой с “правой оппозицией”, которой Шейнман, безусловно, сочувствовал. Политбюро еще в марте приказало ему прервать переговоры, а затем и вовсе дезавуировало его. Рыкову поручалось официально заявить главе “Ситибанка” Шветману, что поскольку основным предварительным условием для деловых переговоров является установление дипломатических отношений между СССР и САСШ, “ответственность за происшедшее недоразумение целиком падает на Шейнмана, который без ведома правительства СССР сделал заявление, превышающее его права и полномочия, и что совершил он это не только в данном случае, но и в целом ряде других, в связи с чем он и был, между прочим, снят с должности председателя Госбанка” (10).
В то же время сам Шейнман, узнав в Берлине о подробностях кампании против “правых” (на апрельском пленуме ЦК Н. И. Бухарин и М. П. Томский лишились постов, соответственно, главного редактора “Правды” и председателя ВЦСПС), решился подать в отставку, остаться за границей и уйти в частную жизнь. Однако, сознавая, какие опасности может повлечь за собой такой шаг для его семьи со стороны всемогущего ОГПУ, Шейнман обратился к видному германскому социал-демократу П. Леви (не пройдет и года, как тот погибнет, выпав из окна своей квартиры) с просьбой выступить его посредником в переговорах с полпредом Крестинским.
Решение многолетнего члена Совнаркома, СТО и ЦИК СССР остаться на Западе вызвало в Москве шок (тем более, что на его банковском счету за границей находились якобы крупные суммы из неких “секретных фондов”), и 24 апреля политбюро образовало комиссию “по делу Шейнмана” в составе зампредсовнаркома Я. Э. Рудзутака, председателя Госбанка Г. Л. Пятакова, наркомторга А. И. Микояна и запредседателя ОГПУ М. А. Трилис-сера. Выдержав шестидневную паузу, 30 апреля политбюро телеграфировало Крестинскому: “Будучи заняты в связи с [партконференцией, не смогли своевременно ответить. Заявление Шейнмана о том, что он не хочет вредить Соввласти, и тот факт, что он не попытался за это время повредить, заслуживает внимания. Не исключено, что он будет оставлен на службе заграницей. На днях выезжает специальный человек для разговора с ним и разрешения вопросов, связанных с делом Шейнмана. Окажите ему содействие, устройте встречу с Шейнманом". Одновременно Политбюро обязало ОГПУ "немедленно установить тщательную, но осторожно организованную слежку за Шейнманом" (11).
В Берлин срочно вылетел Томский, который безуспешно пытался убедить Шейнмана вернуться на родину, обещая ему прощение и возможность спокойно работать, но тот твердо стоял на своем, соглашаясь выполнить любые требования Москвы, лишь бы его оставили в покое. После горячих споров политбюро, по сведениям Г. 3. Беседовского, разрешило Шейнману остаться в Германии, но потребовало поселиться в уединении и не встречаться ни с кем, кроме первого секретаря полпредства И. С. Якубовича, посулив в качестве "цены за молчание" ежемесячную пенсию в размере 1 тыс. марок и право в будущем работать в совзагранучреждениях. Эти условия были приняты, и 10 июня политбюро предложило Микояну "в недельный срок дать назначение Шейнману", а последнему совместно с Якубовичем выработать форму опровержения в прессе слухов о поступлении его на службу в один из берлинских банков. Кроме того, ЦКК поручалось "расследовать источники распространения среди служащих совучреж-дений в Германии различных слухов о Шейнмане".
Вместе с тем установленный Микояну "недельный срок" несколько растянулся, и лишь...1 ноября 1932г. Политбюро, вернувшись к судьбе высокопоставленного невозвращенца, постановило: "а) Предрешить возможность использования Шейнмана на одном из небольших постов заграницей. б) Поручить тт. Розенгольцу и Крестинскому (соответственно наркомвнешторгу и замнаркоминдела СССР. - В. Г.) определить характер будущей работы Шейнмана. в) Разрешить т. Хинчуку (новому полпреду СССР в Германии. - В. Г.) пригласить Шейнмана 7 ноября на прием в посольство". Вскоре ему доверили заведовать лондонским отделением "Интуриста", но, как кляузничал в мае 1933 г. его заместитель А. Горчаков, Шейнман опасался даже подниматься на борт советского теплохода и был крайне подозрителен и враждебен по отношению к своим коллегам. Он, доносил Горчаков, продолжает себя считать "великим человеком и вождем", ищет всюду "ошибки Москвы" и вообще настроения его "чрезвычайно нездоровые, враждебные, антисоветские, отдельные его суждения - прямо белогвардейские".
Однако 7 августа политбюро решило не возражать против предложения торгпреда СССР в Великобритании А. В. Озерского "о догрузке Шейнмана работой, а также увеличение его жалования на 10-15 фунтов стерлингов ежемесячно - с условием, что т. Розенгольц должен предложить Шейн-ману не вести антисоветских бесед" (12). По словам сына Шейнмана Юрия (Георга), его отец возглавлял лондонское отделение "Интуриста" до 1939 г., когда в связи с началом второй мировой войны оно закрылось. "Как я понимал,- пишет Юрий,-он не столько покинул советскую службу, сколько сама служба перестала существовать. В том же году мы приняли великобританское гражданство, а меня с мамой отец послал в Австралию; он боялся Гитлера больше, чем Сталина". Оставшись в Лондоне один, Шейнман "нашел работу на фабрике", но уже в 1944г. умер.
Обычно Москва спешила объявить невозвращенцев растратчиками и взяточниками, и, например, советник парижского полпредства 34-летний Г. 3. Беседовский, автор сенсационно-разоблачительных воспоминаний "На путях к термидору" (Париж. 1930-1931), обвинялся в присвоении казенных денег в сумме 15 270 долл., за что в январе 1930г. был заочно приговорен Верховным судом СССР к лишению свободы на 10 лет с конфискацией всего имущества и поражением во всех политических и гражданских правах на пять лет. Анархо-коммунист с 1910 г., левый эсер с 1917 г., член Украинской партии левых социалистов-революционеров (борьбистов) с 1919г. и, наконец, большевик с августа 1920 г., Беседовский возглавлял губсовнархоз и губпрофсовет в Полтаве и состоял членом Всеукраинского ЦИК. Переведенный в 1922 г. на дипломатическую работу, он служил в Австрии, Польше, Японии, с 1927г.- во Франции, но был "на ножах" с полпредом В. С. Довгалевским и вторым советником Ж. Л. Аренсом. В итоге 28 сентября 1929 г. политбюро ЦК ВКП(б) поручило Наркоминделу СССР "отозвать т. Беседовского согласно его просьбе из Франции и предложить ему в день получения шифровки выехать в Москву со всеми вещами". На следующий день политбюро утверждает текст телеграммы, адресованной непосредственно Беседовскому: "На предложение ЦК сдать дела и немедленно выехать в Москву от Вас до сих пор нет ответа. Сегодня получено сообщение, будто бы Вы угрожали скандалом полпредству, чему мы не можем поверить. Ваши недоразумения с работниками полпредства разберем в Москве. Довгалевского ждать не следует. Сдайте дела Аренсу и немедленно выезжайте в Москву".
Одновременно политбюро телеграфировало в Берлин: "ЦК предлагает немедленно выехать в Париж Ройзенману или Морозу для разбора недоразумений Беседовского с полпредством. Дело в парижском полпредстве грозит большим скандалом. Необходимо добиться во что бы то ни стало немедленного выезда Беседовского в Москву для окончательного разрешения возникшего конфликта. Не следует запугивать Беседовского и проявить максимальный такт". Но дело принимает самый нежелательный для Москвы оборот, ибо ослушник фактически не скрывает своего намерения порвать с советским режимом, и 2 октября политбюро предупреждает прибывшего в Париж Б. А. Ройзенмана: "По политическим соображениям и чтобы окончательно не оттолкнуть Беседовского, производство обыска считаем нежелательным без самой крайней необходимости" (13).
Однако Беседовский так и не поддался на уговоры Ройзенмана и, видя, что тот не остановится перед применением насильственных мер для отправки его в СССР, бежал из полпредства, перемахнув через забор его сада. "Через полтора часа, - вспоминал он позже, - я возвратился в сопровождении господина Бенуа, директора судебной полиции, взял жену и ребенка и навсегда оставил посольство" (14). Поскольку же правительство Франции отклонило требование Москвы о выдаче бывшего советника как якобы уголовного преступника, уже 10 октября политбюро ЦК ВКП(б) признало необходимым организацию судебного процесса по делу Беседовского, но 7 января 1930 г. решило ограничиться обвинением его лишь "в мошенничестве и растрате". Это было сделано для того, чтобы дискредитировать Беседовского как возможного свидетеля на открывавшемся в Париже судебном процессе по делу С. М. Литвинова (младшего брата тогдашнего замна-ркоминдела СССР), который обвинялся в фабрикации векселей берлинского торгпредства.
В письме от 8 ноября 1929 г. Микоян с тревогой предупреждал политбюро: "Особо опасным сигналом являются участившиеся за последнее время измены и предательства..], и не только среди примазавшихся коммунистов, но и среди тех, которые у нас раньше считались хорошими коммунистами. По вопросу о предательстве и изменах еще год тому назад Наркомторг представил особый доклад и обратил внимание ЦК на это обстоятельство. Теперь же этот вопрос стоит острее, ибо примеры с Шейн-маном и Беседовским являются заразительными для колеблющихся или вполне развалившихся коммунистов заграницей. За один последний год (с 1-го октября 1928г. по 1-е октября 1929г.) нам изменило из заграничного аппарата 44 человека – цифра грандиозная. Из них – семь партийных”.
Восьмым стал популярный журналист, член партии с 1917г., В. А. Сельский (Панский), который в 1921-1924гг. работал корреспондентом “Известий” в Берлине, а затем был приглашен Л. Б. Красиным в Париж на должность второго секретаря полпредства СССР. Позже Сельский редактировал в Минске ежедневную польскую газету, а затем состоял в Москве членом правлений Ассоциаций пролетарских писателей и работников революционной кинематографии. Он был известен как автор романа “Колеса” (М.-Л. 1928), повести “Стакан воды” (М. 1928) и ряда сборников рассказов и очерков, в частности “Современная Франция” (Минск. 1926), “Пинг-Понг” (М. 1929) и “Звучащее кино” (М. 1929). “Я принадлежал в Москве к той немногочисленной партийно-литературной верхушке,- признавался Сольский, – материальному положению которой может позавидовать любой западноевропейский буржуа!” И все же в ноябре 1929 г., находясь на лечении в Германии, Сольский решил “выйти из коммунистической партии, равно как и из всех советских организаций”, о чем и не замедлил сообщить в берлинское полпредство” (15).
Нашумевшее бегство Беседовского заставило политбюро поручить 19 ноября наркомюсту РСФСР Н. М. Янсону “представить на утверждение ЦК проект закона об изменниках из числа наших государственных служащих за границей, отказавшихся вернуться в СССР и отчитаться перед советской властью”. Всего два дня спустя политбюро утвердило “проект закона о перебежчиках с поправками т. Сталина” и распорядилось “издать его от имени ЦИК СССР за подписями тт. Калинина и Енукидзе”. Оформленное как постановление ЦИК от 21 ноября, последнее гласило: “1. Отказ гражданина СССР- должностного лица государственного учреждения или предприятия СССР, действующего за границей, на предложение органов государственной власти вернуться в пределы СССР рассматривать как перебежку в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и квалифицировать как измену. 2. Лица, отказавшиеся вернуться в СССР, объявляются вне закона. 3. Объявление вне закона влечет за собой: а) конфискацию всего имущества осужденного; б) расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности. 4. Все подобные дела рассматриваются Верховным судом СССР”.
Помимо определения карательных санкций в отношении невозвращенцев 15 декабря 1929г. партийный ареопаг принял постановление “О реорганизации внешнеторгового аппарата в Европе”, предусматривавшее сокращение его численности как минимум на 50% (на конец ноября в Великобритании, Германии, США и Франции работали 2290 советских служащих, в том числе 301 коммунист и 449 членов зарубежных компартий), и сформировал “комиссию в составе тт. Кагановича, Микояна, Литвинова, Орджоникидзе и Мессинга для изучения причин, вызывающих разложение наших работников заграницей и отказы возвращаться в СССР”.
В утвержденном политбюро 5 января проекте подготовленного комиссией постановления говорилось, что “основной и важнейшей причиной предательства значительной части сотрудников советских учреждений заграницей является их политическая неустойчивость, неверие и, подчас, враждебность к политике наступления на капиталистические элементы и зачастую рождающаяся в связи с этим враждебность к успехам социалистического строительства в нашей стране, а также и легкая подверженность буржуазному идеологическому воздействию и материальным соблазнам окружающей обстановки”. Исходя из этого, Политбюро требовало обеспечить тщательный подбор служащих загранучреждений с точки зрения их “политической устойчивости и преданности партии и советской власти” и максимально усилить “идейную большевистскую работу”, причем еще 3 января президиум ЦКК постановил провести “проверку и чистку заграничных ячеек ВКП(б) в Берлине, Варшаве, Вене, Праге, Лондоне, Париже и в Италии” (16).
Однако не прошло и трех месяцев после процесса по делу Беседовского, как советник полпредства СССР в Швеции, 37-летний С. В. Дмитриевский открыто заявил о своем решении остаться на Западе. Сын учителя гимназии, Дмитриевский окончил юридический факультет Петербургского университета и до революции служил помощником секретаря Центрального Военно-промышленного комитета и заместителем заведующего статистическо-справочным бюро Совета съездов промышленности и торговли. Вступив еще в 1911 г. в партию эсеров, он после свержения монархии был избран в состав Петроградского Совета и входил в редакцию газеты “Народное слово”- органа Трудовой народно- социалистической партии (“энесов”). “Я был народником, “оборонцем” и националистом, – вспоминал Дмитриевский.- Я активно, активнее многих, выступал против большевиков”. Арестованный после Октябрьского переворота, Дмитриевский был отконвоирован в Смольный, а после освобождения уехал на Юг, где пробыл до самого падения Ростова и Новочеркасска, публикуя в местных газетах антибольшевистские статьи под псевдонимом “Д. Сергиевский”, и затем, пробравшись в Москву, участвовал в подпольном “Союзе возрождения России”. Но в августе,1918 г. он порывает с прежними соратниками по борьбе, объясняя это решение исключительно своим патриотизмом: “Я ушел из тех рядов после того, как произошло выступление чехословаков, когда на границах страны заблистали иностранные штыки, зазвенело иностранное золото, а из-за ширмы “учредиловки” показались знакомые по старому режиму лица и в деревнях, занятых “белыми”, начали поркой приводить в покорность крестьян”.
Поступив на советскую службу, Дмитриевский работал помощником редактора “Библиотеки научного социализма”, заведующим подотделом вузов и секцией народных университетов Петрограда; в октябре 1919 г. стал членом РКП(б). В 1920-1921 гг. он служил комиссаром Высшей аэрофотограмметрической школы и помощником начальника Воздушного Флота Республики, начальником Административного управления и управделами Наркомата путей сообщения РСФСР. Выехав в феврале 1922 г. в Европу в качестве уполномоченного коллегии НКПС при Русской железнодорожной миссии, Дмитриевский был вскоре назначен управделами и секретарем берлинского торгпредства, а позже являлся секретарем полпредства в Германии и Греции, с ноября 1924г.- управделами Наркоминдела СССР и, наконец, с июня 1927г.- советником полпредства в Стокгольме, где работал до тех пор, пока 2 апреля 1930г. политбюро ЦК ВКП(б) не предложило НКИД “сообщить об увольнении Дмитриевского и опубликовать завтра [...]заметку в хронике газет об его увольнении” (17).
В заявлении “Как и почему я порвал с большевиками”, опубликованном 15 апреля парижскими “Последними новостями”, Дмитриевский писал: “О моем отозвании я узнал из газет. Причины, конечно, мне достаточно хорошо известны. Чисто формальная причина- провокация недобросовестных лиц, использовавших мой частный разговор с ними о желании уйти с дипломатической и государственной службы и остаться на научной работе заграницей.
[...]До последнего дня я честно служил советскому государству. Сомнения, колебания – их было много – были моим внутренним делом. Я никогда не выносил их за круг моих ближайших друзей. Никто из тех, кто меня здесь знает, не сможет привести ни одного примера, когда бы я не защищал интересы моего государства. Сейчас, уходя, я считаю нужным сказать: никто не услышит от меня сенсационных разоблачений государственных тайн”. (В 1930-1932 гг. Дмитриевский опубликовал три книги- “Судьба России: Письма к друзьям”, “Сталин” и “Советские портреты” (Стокгольм, Берлин).
Вслед за Дмитриевским отказался выехать на родину и военно-морской атташе СССР в Швеции 40-летний москвич А. А. Соболев, который заявил, что хотя прекрасно понимает, что ему будет вынесен смертный приговор, просит не считать его больше советским гражданином. “Те сведения служебного характера,- вторил Дмитриевскому Соболев,- которые были мне доверены, принадлежат моей родине-России, и ради нее я буду хранить их также свято, как и раньше, до дня моей смерти. Ни в какую полемику вступать не стану; лишь угрозы и клевета могут вынудить меня сказать что-либо. Если же моей жене или мне суждено стать жертвами, то общественному мнению будет известно, жертвами кого мы явились” (18).
Бывший старший артиллерист линкора “Император Павел I “, лейтенант флота, Соболев в годы гражданской войны возглавлял оперотдел штаба Волжско-Каспийской флотилии и Морских сил Черного и Азовского морей, исполнял должность командующего и был начальником штаба Морских сил Каспийского моря и Красного флота Азербайджана, а впоследствии занимал должность ученого секретаря Оперативного управления Штаба РККА, с января 1925 г. служил военно-морским атташе СССР в Турции и с марта 1928 г.- в Швеции. По отзывам его коллег, Соболев “вел себя безукоризненно и по службе и по образу жизни”, но его секретарь (признанный позже психически больным!) подозревал атташе в измене, распространял о нем ложные слухи и тем самым, видимо, ускорил его разрыв с советским режимом. Хотя в прессе высказывались подозрения (которые, правда, не обошли никого из невозвращенцев), что весь инцидент с Соболевым инспирирован самими большевиками и он является-де “советским шпионом”, тем не менее, как свидетельствовала А. М. Коллонтай, некий “Ш.” срочно примчавшийся со специальной миссией из Гельсингфорса, разрабатывал планы, “как бы выкрасть Соболева”, обещая доставить его в СССР “живым или мертвым”. Но, побоявшись международного скандала, Москва ограничилась требованием о выдаче бывшего атташе как военного дезертира, которое, естественно, было отвергнуто шведским МИД.
Тогда, 25 сентября 1930г., Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством В. В. Ульриха признала Соболева виновным не только “в измене родине и перебежке в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства”, но и в присвоении государственных средств на сумму в 1191 американский доллар. Рассмотрев 13 октября 1930г. вопрос “О деле С.”, политбюро ЦК ВКП(б) предложило стокгольмскому полпредству “начать процесс в суде и наложить арест на деньги С[оболева] в банке в сумме, установленной приговором Верховного Суда”, поручив Реввоенсовету СССР “представить в НКИД все документальные данные, включая отчеты самого С[оболева], устанавливающие факт растраты, упомянутый в приговоре”. Удовлетворив просьбу полпредства, шведские власти наложили секвестр на денежный вклад атташе в одном из банков Стокгольма, а 31 марта 1931 г. довольная А. М. Коллонтай записала в своем дневнике: “Дело Соболева закончилось в суде в нашу пользу[...]. Главное, хорошо то, что все это в прессе не вызвало шумихи. Соболев собирается уехать в Бельгию. Нигде не выступал, ничего не писал” (19).
Еще 23 апреля 1930 г. политбюро принимает постановление “О состоянии партийных организаций и советских аппаратов в Западной Европе”, в котором констатируется их значительная засоренность “чуждыми и предательскими элементами”, что-де “особенно ярко сказалось в отказе от возвращения в Союз со стороны ряда ответственных беспартийных работников при проведении реорганизации в заграничных учреждениях”, а также “наличие в значительных размерах элементов разложения и бытового загнивания в среде партийцев и даже отдельные факты прямого предательства со стороны некоторых коммунистов”. В связи с этим заграничной инспекции НК РКИ СССР предлагалось “произвести негласную проверку всего беспартийного состава сотрудников торгпредств и подконтрольных им организаций и удалить из аппаратов всех сомнительных и ненадежных лиц”, равно как и всех коммунистов, “не оправдавших на заграничной работе доверия партии, на основе выводов и решений проверочной комиссии”.
Однако чистка заграничных учреждений лишь многократно увеличила количество невозвращенцев, и уже в начале июня 1930 г. их ряды пополнил один из руководителей советского банка в Париже 42-летний Н. П. Крюков- Ангарский – бывший эсер, который в 1908-1916 гг. находился на каторжных работах, затем был сослан на поселение на Ангару и после Октябрьского переворота вступил в РКП(б). Во время гражданской войны он занимал должности военкома дивизии и штаба Южного фронта, инспектора пехоты штаба Каспийско-Кавказского фронта и 11-й армии, начальника отдела комсостава Реввоенсовета Республики, а позже, окончив Военную академию РККА, где избирался секретарем партийной контрольной комиссии, и демобилизовавшись по болезни, служил управляющим “Северолеса” и Внешторгбанка, с января 1929г.- генеральным секретарем правления парижского “Эйробанка”. Поскольку в протоколе “проверочной комиссии ЦКК ВКП(б) по чистке торгпредства и полпредства в Париже” от 27 марта 1930 г. отмечалось, что Крюков-Ангарский “в партийной жизни пассивен, политически малоразвит, над собой не работает”, и поступил материал, будто бы до революции он “участвовал в уголовном ограблении и на допросе выдал эсеров”, было принято решение о снятии его с заграничной работы с последующей партчисткой в ЦКК (20).
Получив 21 мая предписание в двухнедельный срок отбыть в СССР, рассказывал Крюков-Ангарский, “для вида я согласился и начал сдавать все дела и отчетность, так как знал, что в Москву все равно не поеду. Нужно было обеспечить уход так, чтобы меня потом не могли обвинить в растрате”. В день предполагаемого отъезда у Крюкова-Ангарского сдали нервы, и он с улицы позвонил Беседовскому, который с несколькими товарищами подъехал к банку. “Было решено, что [...]они останутся у дверей и будут наготове: при малейшей тревоге примут нужные меры”. Лишь сдав ключи от сейфов и выйдя из здания, Крюков-Ангарский вздохнул спокойно, а 5 июня парижские газеты опубликовали его “Декларацию”, в которой он, в частности, заявлял: “На протяжении последних лет я неоднократно задумывался- правильно ли я поступаю, оставаясь в рядах ВКП? Кругом я видел бюрократизм и угнетение трудящихся масс вместо обещанной им свободы, а доказательства от будущего меня не убеждали. Сначала я думал, что зло в людях, в преступных руководителях партии, но затем пришел к заключению, что дело в системе и что система подавления трудовых масс не может не дать тех страшных результатов, к которым привела страну теперешняя диктатура [...]. Перед лицом своей совести я принял твердое решение оставить ВКП и посильно бороться за свои политические идеалы рука об руку со всеми теми, кто стремится демократизировать советскую систему”. В воззвании “К рабочим и крестьянам”, опубликованном в издававшемся Беседовским в Париже журнале “Борьба” (N 4 от 20 июня 1930г.), Крюков-Ангарский призывал к “политическому и хозяйственному раскрепощению” СССР и, клеймя сталинский режим “могильщиком революционных завоеваний”, который лишь угнетает трудящихся, разоряет деревню и повсеместно насаждает бюрократизм, с негодованием вопрошал: “Где же хоть признаки свободы мысли, печати или примитивного уважения человеческого достоинства? Этого ничего нет не только для рабочих и крестьян, правительством которых диктаторы смеют называться, этого нет и для членов правительственной партии, которую кучка насильников уже давно превратила в бездушный аппарат, удерживаемый от окончательного разложения самыми гнуснейшими методами шпионажа и провокации ГПУ”.
В “Борьбе” (с 15 апреля 1930г. по 1 марта 1932г. вышло 22 номера журнала) печатались декларации и других политических невозвращенцев, в частности, документы исполкома партии “Воля народа” – бельгийской группы бывших членов ВКП(б), возглавляемой неким А. И. Болдыревым, который отрекомендовался бывшим секретарем Смоленского губкома, и Е. В. Думбадзе, автором книги “На службе Чека и Коминтерна; Личные воспоминания”, вышедшей со вступительной статьей В. Л. Бурцева и предисловием Г. А. Соломона в 1930 г. в Париже.
Из числа противников сталинского режима, заявления, статьи или главы из книг которых публиковались на страницах журнала Беседовского, стоит упомянуть бывшего чекиста Г. С. Агабекова, военного летчика Я. Войтека, С. В. Дмитриевского, Ф. П. Другова (в прошлом – анархиста, члена Петроградского военно-революционного комитета и коллегии ВЧК, утверждавшего, что он бежал из СССР “под пулеметным огнем советских пограничников”), известного дореволюционного и советского писателя А. П. Каменского (как и Другов, вернувшись в СССР, он был репрессирован), ответственных сотрудников заграничных торговых учреждений В. В. Дельгаса, Р. Б. Довгалевского, С. М. Железняка, М. В. Наумова, И. П. Самойлова, Г. А. Соломона и К. А. Сосенко, “краскома” В. К. Свеч-никова (бежавшего из Соловецкого лагеря) и других, а также некоторых эмигрантских авторов, в частности – В. П. Богговута-Коломийцева, Н. И. Махно, С. М. Рафальского и В. Н. Сперанского.
Пример Беседовского оказался столь “заразителен”, что несмотря на угрозу смертной казни поток невозвращенцев все увеличивался, и, например, 7 июня 1930г. парттройка Партколлегии ЦКК подтвердила постановление бюро ячейки об исключении из рядов ВКП(б) за отказ вернуться в СССР “секретаря [парт]коллектива в Персии” (!) 29-летнего Г. Н. Апан-никова – бывшего рабочего-сапожника, выпускника Института востоковедения, в 1921 г. вступившего в партию и с 1924г. находившегося на заграничной работе.
Тогда же отказался от возвращения в Москву и бывший торгпред СССР в Финляндии 49-летний С. Е. Ерзинкян, которого эмигрантская пресса называла “интимным другом Микояна”. Выходец из довольно состоятельной семьи (его отец служил священником в Тифлисе), Ерзинкян с 1901 г. жил во Франции и Швейцарии, где окончил юридический факультет Женевского университета и получил место приват-доцента. Хотя за границей Ерзинкян состоял в студенческих большевистских организациях, официально в партию он вступил только в мае 1918г. в Тифлисе. Ерзинкян работал секретарем редакционно-издательской комиссии при подпольном Кавказском крайкоме РКП(б), предисполкома и секретарем Лорийского укома партии, редактором газеты “Голос лорийских крестьян”, а затем заведовал “Кавроста” и “Центропечатью” в Баку, был редактором газеты “Кармир Астх” (“Красная звезда”) и полпредом Армянской ССР в Тифлисе. В 1925-1927 гг. Ерзинкян руководил армянским изданием бакинского официоза “Коммунист”, но, получив партвыговор за опубликование статьи, “основанной на непроверенных слухах”, был назначен торгпредом СССР в Гельсингфорс.
Однако в начале февраля 1930г. председателю ЦКК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе доставляют безграмотно написанную анонимку о том, что Ерзинкян “продает партию ради сомнительной финки. Все время у нее, и ночует там, утром приезжает на ее собственном автомобиле. Онаг бывает у него в кабинете”. Поскольку донос заканчивался предупреждением: “Проспите второго Беседовского!”, Орджоникидзе накладывает резолюцию: “Сказано сегодня т. Микояну послать Ерз[инкяну] телеграмму о немедленном выезде в Москву”. Хотя тот послушно приехал и 29 марта постановлением Совнаркома СССР был освобожден от обязанностей торгпреда, уже 11 апреля ЦКК ВКП(б) решила, что “нет оснований предъявлять т. Ерзинкяну компрометирующие его обвинения и что он может работать по поручению партии на любой работе как в СССР, так и заграницей”, а 29 апреля парттройка партколлегии ЦКК вынесла окончательный вердикт: “Считать проверенным”.
Но, вернувшись в Финляндию “для урегулирования личных дел” и получив там 8 июня новую шифрованную телеграмму с предписанием немедленно выехать в Москву, Ерзинкян переходит на положение невозвращенца, в связи с чем 10 августа решением Партколлегии ЦКК исключается из партии “как изменивший делу рабочего класса”. Против него также выдвигается обвинение в выдаче фальшивого векселя на сумму свыше 5 млн. финских марок, и по требованию полпреда И. М. Майского бывший торгпред оказывается за решеткой гельсингфорсской тюрьмы.
Но если большинство сотрудников заграничных торговых учреждений не представляли для кремлевских правителей особой опасности, то поистине эффект разорвавшейся бомбы имело для Москвы бегство бывшего начальника Восточного сектора ИНО ОГПУ и действующего нелегального резидента по Турции и Ближнему Востоку, члена партии с 1918 г., 35- летнего Г. С. Агабекова. Прибыв во Францию 26 июня 1930 г., он четыре дня спустя объявил о своем разрыве с режимом, “создающим невыносимую жизнь громадному 150-миллионному народу СССР и властвующим силой штыков” по причине несознательности армии и неорганизованности рабочих и крестьян. “Я имею сотни честных друзей- коммунистов, сотрудников ГПУ, – подчеркивал Агабеков в заявлении, опубликованном 1 июля в “Последних новостях”, – которые также мыслят, как и я, но, боясь мести за рубежом СССР, не рискуют совершить то, что делаю я. Я – первый из них, и пусть я послужу примером всем остальным честным моим товарищам, мысль которых еще окончательно не заедена официальной демагогией нынешнего ЦК. Я зову вас на борьбу за подлинную, настоящую, реальную свободу”. После выхода сенсационной книги Агабекова “ГПУ. Записки чекиста” (Берлин. 1930) за “предателем” началась форменная охота, которая увенчалась успехом лишь в 1937 году.
Следующим “идейным” невозвращенцем стал бывший зампредседателя правления “Амторга” 38-летний В. В. Дельгас – талантливый инженер, который в период гражданской войны состоял особоуполномоченным Совета обороны по топливу, а затем служил в ВСНХ, где был близок к Ф. Э. Дзержинскому. С 1924 г. Дельгас работал в Лондоне в качестве управделами представительства Нефтесиндиката, с 1926 г.- его уполномоченным в Нью-Йорке и позже заведовал там техбюро общества “Хим-строй”, был представителем “Всехимпрома” и НКПС СССР, директором экспортного управления “Амторга”. Объявив 23 июля 1930г. его главе П. А. Богданову о своем отказе от работы в советских учреждениях, Дельгас, поясняя мотивы этого решения, с горечью писал об СССР: “Вместо раскрепощения задавленного военным коммунизмом свободного творчества и мысли- новое порабощение. Вместо установления нормальных взаимоотношений с остальным миром и укрепления экономических возможностей страны- растрачивание ее накопленных богатств на безумные затеи коммунизма всего мира. Не раскрепощение, а рабство во имя сумасшедших идей патологических трусов – сталинской клики!”
Опасаясь за свою жизнь, Дельгас уехал в соседний штат, но вскоре к нему пожаловал представитель “Амторга”, который предлагал сделку – возвращение на советскую службу в обмен на разрешение жить в Америке. Поскольку Дельгас, как указывал он в своей “Декларации”, “категорически отказался встретиться с Богдановым и вообще вести какие-либо дальнейшие переговоры на эту тему”, 5 сентября политбюро ЦК ВКП(б) постановило “считать необходимым вынесение приговора суда по делу Д. немедленно” и поручило “комиссии в составе тт. Хлоплянкина, Хинчука, Янсона, Стомонякова представить предложения о форме проведения этого решения”. Вторично рассмотрев вопрос “О деле Д.” 10 сентября, политбюро предписало комиссии “предварительно проредактировать обвинительное заключение и проект приговора” (!) и признало необходимым “опубликование приговора немедленно после его вынесения, но не позже 13 сентября”.
В соответствии с этим уголовно-судебная коллегия Верховного суда СССР под председательством Н. Н. Овсянникова признала Дельгаса “виновным в измене Союзу ССР и в перебежке в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства”. Но именно опубликование приговора, о котором Дельгас узнал из газет, заставило его решиться “на открытое выступление против сталинского режима”, и он дал показания перед комиссией конгресса, заявив, что тайные советские агенты не только руководят коммунистической пропагандой в Америке, но и занимаются шпионажем (21).
А 2 октября уголовно-судебная коллегия Верховного суда СССР под председательством В. П. Антонова-Саратовского объявила “вне закона” очередного невозвращенца – старшего инженера берлинского торгпредства 45-летнего А. Д. Нагловского. Сын приближенного к царскому двору генерала, игравший с детьми великих князей, Нагловский еще в 1902 г. вступил в РСДРП и, арестованный и привлеченный в Одессе к суду за пропаганду в армии, был сослан в Казанскую губернию. В 1905 г. он ездил в Женеву, где встречался с Лениным, командировавшим его в Петербург в качестве ответственного пропагандиста Нарвского района. Избранный в состав Петербургского Совета, Нагловский примкнул к меньшевикам и, окончив позже Институт инженеров путей сообщения, служил на Северо- Западных железных дорогах.
Вернувшись в 1917г. в ряды РСДРП(б), он занимал высокие посты петроградского комиссара путей сообщения и члена коллегии НКПС РСФСР, являясь особоуполномоченным Совета обороны на железных дорогах Северного фронта и Петроградского узла и начальником военных сообщений 7-й армии. В письме Ленину от 23 апреля 1920 г. замнаркома юстиции РСФСР П. И. Стучка характеризовал Нагловского “стойким, скромным, честным, достойным членом партии и серьезным, способным, энергичным, трезвым, одним словом, выдающимся советским работником”. После гражданской войны Нагловский служил торгпредом в Риме и управляющим делами железнодорожной миссии РСФСР в Берлине, директором и членом правления Норвежско-Русского пароходного общества в Бергене и Лондоне, а с 1924г. – в берлинском торгпредстве, но из рядов РКП(б) выбыл.
“В связи с тем,-говорилось в приговоре Верховного суда,- что Нагловский сблизился с белогвардейской эмиграцией и спекулянтской средой, ему было предложено вернуться в СССР”. Нагловский отказался, ибо, как уверял торгпред Бегге, якобы стал “наркотиком и совершенно потерял силу воли, делая все, что ему диктовал вражеский лагерь”. В Париже Нагловский жил в том же доме, что Б. И. Николаевский и другие меньшевики. “Был он уж в годах,- вспоминал Р. Б. Гуль,- очень худой, щуплый, слабого здоровья. При первом же знакомстве он показался мне человеком- в смысле жизненной энергии – конченным. Думаю, полная разочарованность “в деле жизни” (революция), …объявление его большевиками “вне закона”, все вместе как-то надломило энергию. Он нигде не работал, ничего не делал”. Умер Нагловский во время второй мировой войны, но его воспоминания о Воровском, Зиновьеве, Красине, Ленине и Троцком, записанные Гулем еще в 1936г., были опубликованы в “Новом журнале” (22).
“Невозвращенчество,- злорадствовала эмигрантская пресса,- принимает характер эпидемии. Почти не проходит дня, чтобы ряды “третьей эмиграции” не увеличивались новыми пришельцами. Бегут не только заподозренные в “уклонах” и “разложении”, но и …стопроцентные коммунисты!” Ссылаясь на политический разрыв все возрастающей части коммунистов “с идеями социального утопизма и террористической диктатуры”. Дан замечал, что “возвращенчество” русских эмигрантов в нэповскую Россию “рассеялось, как дым”, и, наоборот, невозвращенчество стало настоящим “знамением времени”, когда сотни тысяч жителей СССР, этих своеобразных “сменовеховцев наизнанку”, с удовольствием и немедленно ринулись бы сейчас за границу, “если бы имели к тому хоть какую-либо физическую, материальную и полицейскую возможность!”
Между тем “жестокое сокращение и еще более жестокая чистка” советских заграничных учреждений, численность сотрудников которых, по утверждению Орджоникидзе, уже к XVI съезду ВКП(б) уменьшилась почти наполовину (на 41,6%), фактически привели к дезорганизации внешнеторгового аппарата. Более того, решение направлять за рубеж лишь “абсолютно стойких, проверенных, выдержанных рабочих”- коммунистов, которые, по мнению ЦКК, только одни и могли устоять против тлетворного “влияния буржуазных соблазнов”, явилось причиной того, что, например, в парижском торгпредстве остались всего два владевших французским языком руководящих работника, а большинство служащих, как жаловался начальству исполнявший обязанности торгпреда Б. А. Бреслав, составляли мало на что способные новички, не имевшие никакого “коммерческого и торгового опыта” “.
Хотя благодаря предпринятым Москвой “драконовским” мерам поток невозвращенцев постепенно сокращался, в 1931 г. их ряды пополнили следующие коммунисты (в скобках указаны годы вступления их в партию и направления на заграничную работу): статистик “Совтортфлота” в Латвии А.К.Астапов (1921, 1928), курьер охраны венского полпредства П. И. Елисеев (1925, 1926), заведующий Хлебным отделом Гамбургского отделения торгпредства Р. Б. Довгалевский (1917, 1928), директор финансового управления парижского торгпредства С. М. Железняк (1919, 1928), заведующий транспортным управлением “Амторга” С. Л. Косов (1917, 1927), представитель “Дальугля” в Китае В. В. Пученко (1917, 1930); завотделом металлов берлинского торгпредства Е. Л. Райк (1917, 1928), бывший приемщик автомашин парижского торгпредства И. М. Раскин- Мстиславский (1903, 1926) и др.
Например, 6 ноября 1931 г. ЦКК ВКП(б) исключила из партии “как изменника Советской власти и отказавшегося вернуться в СССР” Ж. М. Дюре, который с 1914 г. состоял в Польской социалистической партии, в 1916 г. перешел в ряды большевиков и до 1919 г. находился на подпольной работе в Польше, а затем до 1923 г. являлся “руководителем французского комсомола” и на 4-м конгрессе Коминтерна был избран кандидатом в члены его Исполкома. С 1924г. Дюре жил в СССР и преподавал в комвузе, но в 1928г. вернулся во Францию, причем, в марте 1930г. ЦКК ВКП(б) постановила: “Ввиду того, что т. Дюре совершенно оторван от ячейки, нигде не работает, работать в ТАССе отказался из-за маленького гонорара, считать необходимым отправку его в СССР для прохождения чистки”. Дюре категорически отказался вернуться в Москву, в чем, видимо, его поддержала и жена Ивет, состоявшая с 1921 г. членом ФКП, а с 1925 г. – ВКП(б), и также исключенная из партии “как изменница Советской власти” (24).
По неполным данным Наркомвнешторга СССР, в 1932г. было зарегистрировано 11 невозвращенцев, в том числе 3 коммуниста, а в 1933 г.- 5, в том числе 3 коммуниста. Так, в 1932г. перешли на положение невозвращенцев: главный бухгалтер “Франсовфрахта” Г. Н. Болонкин (1926, 1931), заведующий Бельгийским отделением торгпредства СССР во Франции и бывший управделами Наркомвнешторга СССР А. И. Леких (1903, 1927?), представитель “Сельхозсоюза” в Берлине Н. С. Шахновский (1919, 1929), бухгалтер берлинского торгпредства О. В. Штарк (1920, 1928), заведующий советским пансионатом в Германии Г. А. Шлецер (Шлессер) (1906, 1928). В 1933 г. стали невозвращенцами заведующий учетно- статистическим отделом лондонского торгпредства И. И. Литвинов (1916, 1931) и его жена – сотрудница пушного отдела Р. А. Рабинович (1920, 1931), заместитель директора берлинского “Манганэкспорта”, бывший председатель Госплана и зампредсовнаркома Грузии К. Д. Какабадзе (1917, 1931). 22. ГУЛЬ Р. Б. Я унес Россию. Т. 2. Россия во Франции. Нью-Йорк. 1984, с. 233; Известия, 5.Х.1930.
23. Последние новости, 3. VII .1930; Социалистический вестник, 26. VII .1930, N 14 (228), с. 10; РГА СПИ, ф. 71, оп. 37, д. 147, л. 560, 605; ф. 17, оп. 120, д. 42, л. 5.
24. РГА СПИ, ф. 613, оп. 2, д. 62, л. 181-182
Вопросы истории. – 2000. – № 1. – С. 46-63.
Генис Владимир Леонидович – публицист.
Невозвращенцами в советское время называли тех, кто путем нелегальной эмиграции покидал навсегда свою родину. Их действия приравнивались к предательству. Судебные решения выносились заочно. Имущество подлежало конфискации, родственники отправлялись в лагеря.
Расстрел через 24 часа
Бегство за границу в 20-х годах приобрело такой большой размах, что власти были вынуждены задуматься: в качестве главной превентивной меры был издан закон «Об объявлении вне закона должностных лиц – граждан Союза ССР за границей, перебежавших в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства и отказывающихся вернуться в Союз ССР». Согласно новому закону: «Объявление вне закона влечет за собой: конфискацию всего имущества осужденного; расстрел осужденного через 24 часа после удостоверения его личности. Все подобные дела рассматриваются Верховным Судом СССР. Имена объявленных вне закона подлежат сообщению всем исполкомам и органам ГПУ».
Брали то, что смогли унести
Бежавшие люди брали с собой лишь самое ценное, то, что могли унести в руках. Практически вся домашняя обстановка – посуда, предметы обихода, наборы мебели – оставалась в пустых квартирах. Их сначала описывали сотрудники НКВД, а потом сюда вселялись новые жильцы, которым, нередко, доставались богатое убранство покинутых домов. Большинство невозвращенцев принадлежало к касте политической или научной элиты, которая даже в годы Гражданской войны не отказывала себе в мирских удовольствиях.
«Комиссионки» - центр торговли
Нередко вещи сдавались на реализацию в комиссионные магазины, которые стали открываться в городах с большим размахом. Причем особо ценные вещи раскупались практически мгновенно: в СССР переживали товарный кризис, возник дефицит на хорошие вещи, которые уже не выпускались, в конце 20-х годов по статистике на душу населения выпускалось всего лишь полботинка. В «комиссионку» приносили на реализацию свою вещи не только обычные жители, но и приближенные сотрудники НКВД. Впрочем, они напрямую сбытом таких вещей не занимались: это было запрещено делать под страхом увольнения и уголовного преследования. Но члены их семей могли реализовывать вещи. Об этом написала Председателю СНК СССР Вячеславу Молотову и Прокурору СССР Андрею Вышинскому возмущенная творящимся безобразием гражданка Зайцева. В своем письме она вынуждена была обратиться к высшим должностным лицам СССР и рассказать, что покупала втридорога продукты питания своим детям у спекулянток- жен милиционеров, которые под прикрытием своих мужей наживались на бедственном положении простого народа. Сотрудники милиции снабжались по нормам, приравненным к рабочим пайкам, им этого явно не хватало. Однако такие письма были единичными и не могли переломить общую тенденцию: в СССР стремились заполучить в государственный арсенал как можно больше ценных вещей. Было создано Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами – фонд Торгсин, куда также поступало имущество невозвращенцев.
Агенты магазинов
Черный рынок и комиссионные магазины получали немало ценных вещей, оставленных невозвращенцами. Директора «комиссионок» имели разветвленную сеть агентов, которые получали за свою информацию о ценном товаре определенный процент прибыли: цены в магазинах были вдвое выше, чем в обычных.
Партийная комиссия выявила миллионы
В 1935 году Комиссия партийного контроля направила в Совет народных комиссаров СССР «Докладную записку о широком использовании частником комиссионных магазинов», где, в частности, упоминались фамилии граждан, которые сдавали на реализацию огромное количество ценных вещей, ранее встречавшихся у лиц, незаконно покинувших страну.Главный доход «комиссионкам» приносили продажи так называемой «стильной мебели», которую оставляли невозвращенцы. В докладной записке указывалось, что владельцы магазинов изначально оценивали поступающую мебель по заведомо низкой цене, а потом перепродавали, разницу положив в себе в карман: один из руководителей Кабардино-Балкарии накупил себе мебели на 300 000 рублей, а две комиссионки Ленпромторга смогли продать мебели на 800 000 рублей. Это были баснословные суммы для того времени. Немало ценных вещей досталось так называемой группам «А» и «Б», куда входила по решению Наркомснаба партийная элита из числа руководителей – так стали появляться особые распределительные фонды. Некоторые квартиры напоминали музейные фонды.
В ответе - все
К 1929 году власти задумались: а почему никто не сообщает правоохранительным органам о злостном намерении покинуть страну? Была введена новая статья, предусматривающая уголовную ответственность членов семей, которые вовремя не сообщили о намерении своего родственника незаконно покинуть территорию Советского Союза. Семьи невозвращенцев признавались за уголовный элемент и направлялись в специальные поселения, как правило, в Сибирь. Несмотря, что такие поселения не входили в систему ГУЛАГа, жители не могли покинуть это место, они подчинялись особому режиму работы. Попасть на такое поселение считалось большим везением: в большинстве случаев семьи невозвращенцев карали жестко, применяя уголовные статьи, по которым несчастные люди отправлялись в исправительно- трудовые лагеря. Так показывали тем, кто скрылся «за бугром» и пребывал в благополучии всю меру их моральной ответственности за проступки перед родиной и членами своих семей.
Или других государств, отказавшихся вернуться в страну из легальных заграничных поездок или командировок. Официальное название явления в СССР 1930-х годов: «Бегство во время пребывания за границей».
Невозвращенство является формой бегства, то есть нелегальной эмиграции из страны с тоталитарным или «разрешительным» миграционным режимом. Наиболее характерно для таких стран, как СССР , КНР , КНДР , Республики Куба и других стран бывшего соцлагеря.
История
Допетровское время
Несмотря на принимаемые меры, случаи невозвращения были нередки. Так, из всей группы молодых дворян, посланных Борисом Годуновым на учение в Европу (Англию, Францию и Германию), в Россию не вернулся ни один .
XIX в.
Упоминание о массовом невозвращении российских подданных содержится в мемуарах участника войны с наполеоновской Францией артиллерийского офицера А. М. Барановича.
После возвращения из европейского похода русская армия недосчиталась сорока тысяч нижних чинов, «о возвратe которых Государь Александр и просил короля Людовика XVIII », однако король просьбу императора исполнить не мог «за утайкою французами беглецов, и потому ни один не возвратился» .
Сам Ф. В. Ростопчин с 1814 года и почти до конца своей жизни прожил в Париже. Своего друга, бывшего российского посла в Лондоне С. Р. Воронцова он просил помочь приобрести английское подданство:
…Сделайте же мне одолжение, устройте, чтобы я имел какой-либо знак английского уважения, шпагу, вазу с надписью, право гражданства .
Среди российской интеллигенции XIX века «первым интеллигентом-невозвращенцем» часто называется Владимир Сергеевич Печерин .
В СССР
Лицо, отказавшееся вернуться, объявлялось вне закона . Признание лица вне закона согласно ст. 4 этого постановления производилось Верховным Судом СССР и влекло за собой конфискацию всего имущества осужденного и расстрел через 24 часа. Этот закон имел обратную силу (ст. 6), то есть распространялся и на всех тех должностных лиц - граждан СССР , кто не вернулся в СССР из-за границы ещё до принятия закона .
…численность невозвращенцев увеличилась более чем вдвое и составила, согласно справке, препровожденной 5 июня 1930 г. в ЦКК старшим уполномоченным ИНО ОГПУ Х. Я. Рейфом , 277 человек, из которых 34 являлись коммунистами. Причем, если в 1921 г. было зарегистрировано всего 3 невозвращенца (в том числе 1 коммунист), в 1922 г. - 5 (2), в 1923 г. - 3 (1) и в 1924 г. - 2 (0)…
До 1960 года измена Родине составляла содержание статьи 58-1а Особенной части Уголовного кодекса РСФСР, введённой в действие постановлением ЦИК СССР 8 июня 1934 года:
Измена Родине, то есть действия, совершённые гражданами Союза ССР в ущерб военной мощи Союза ССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу, караются высшей мерой уголовного наказания - расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах - лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества.
Понятие Родины здесь синонимично государству, так как за «измену Родине» были осуждены (в частности, при Сталине) многие люди, родившиеся вне Российской империи либо СССР в тогдашних границах.
В Уголовном кодексе РСФСР от 1960 года , «Измена Родине» выделена в отдельную 64-ю статью:
Измена Родине, то есть деяние, умышленно совершённое гражданином СССР в ущерб суверенитету, территориальной неприкосновенности или государственной безопасности и обороноспособности СССР: переход на сторону врага, шпионаж , выдача государственной или военной тайны иностранному государству, бегство за границу или отказ возвратиться из-за границы в СССР, оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР, а равно заговор с целью захвата власти, - наказывается лишением свободы на срок от десяти до пятнадцати лет с конфискацией имущества и со ссылкой на срок от двух до пяти лет или без ссылки или смертной казнью с конфискацией имущества.
Некоторые известные невозвращенцы
В популярной культуре
- Фильм «Москва на Гудзоне ».
- Фильм «Рейс 222 ». Сюжет фильма основан на подлинной истории артистов балета Александра Годунова и Людмилы Власовой .
- фильм "Белые ночи",1985
Невозвращенцы
Знаменитые фигуристы, первые советские олимпийские чемпионы в фигурном катании Людмила Белоусова и Олег Протопопов; резидент КГБ в Лондоне Олег Гордиевский; офицер Главного разведывательного управления при Генштабе Советской Армии Владимир Резун, он же Виктор Суворов, автор бестселлеров «Аквариум» и «Ледокол»; знаменитый генетик Николай Тимофеев-Ресовский; заместитель Генерального секретаря ООН, Чрезвычайный и Полномочный Посол СССР Аркадий Шевченко; кинорежиссёр Андрей Тарковский; шахматист, претендент на шахматную корону Виктор Корчной; артисты балета Рудольф Нуреев и Александр Годунов; дочь Сталина Светлана Аллилуева. А кроме них, ещё тысячи других, имена которых мало кому известны. Всех этих разных по профессии, социальному статусу и образу жизни людей объединяет одно - в какой-то момент своей жизни они решили круто изменить свою судьбу и покинули «самую лучшую в мире страну», променяв её на «загнивающий Запад».
Говорят, что слово «невозвращенец» впервые возникло в лексиконе офицеров третьего управления КГБ и означало человека, который либо не возвращался домой из поездки за границу, либо тем или иным способом пересекал государственную границу и оставался на Западе. Поначалу это слово носило некий саркастический и насмешливый характер, мол, бегите, если сможете, а если и сможете, то мы вас всё равно достанем. Просматривалось даже некое звуковое сходство: «невозвращенец» - «извращенец». В сталинские времена «невозвращенцев» было, в общем-то, немного - просто потому, что за границу выезжало очень ограниченное число советских граждан. Однако со временем спецслужбам стало не до смеха - «железный занавес» хоть и оставался плотным, но всё-таки понемногу приоткрывался. Чем больше наших соотечественников отправлялись за рубеж, тем больше становилось «невозвращенцев». Бегство стало повальным. Вообще, слово «побег» применительно к людям, которые просто хотели уехать из страны, - продукт извращённой советской идеологии, но в те времена в ходу было именно это выражение, так что и нам придётся пользоваться этим термином.
В западной прессе после каждого такого случая появлялись стандартные заголовки: «Он (или она, или, если побег был коллективным, они) выбрал свободу!». В советских газетах печатались такие же стандартные небольшие заметки, в которых примерно половину текста составляли выражения вроде «изменник Родины», «предатель», «отщепенец», «прихвостень Запада» и прочие «эпитеты» подобного рода.
Наиболее болезненно воспринимались побеги крупных учёных, связанных с военной промышленностью, и разведчиков. Первые выдавали важные оборонные секреты, вторые направо и налево сдавали агентурную сеть и завербованных советской разведкой иностранных граждан. И всё-таки к этому были в определённом смысле готовы. Учёные и разведчики были хорошо знакомы с западным образом жизни, могли сравнить действительность «там» и «здесь».
Бежали из страны по-разному. Проще было тем, кому удавалось легально попасть за границу социалистического мира. Главное - оторваться от соглядатаев из «органов» и любым способом сдаться властям страны, не являвшейся союзником СССР. Практически всегда беглецу предоставлялось политическое убежище, гражданство и защита от преследования со стороны «бывшей» родины. Труднее было тем, для кого заграница была недоступна. В этом случае риск был гораздо больше. Но это не останавливало, советские граждане проявляли чудеса изобретательности, чтобы вырваться из страны. Бежали в Турцию, переплывая на самодельных плотах и надувных матрасах Чёрное море. Бежали в Финляндию, неделями прячась в карельских лесах. В общем, кто как мог, способ бегства зависел от выдумки и смелости беглеца.
В рамках одной небольшой статьи рассказать обо всех «невозвращенцах», хотя бы о тех, чьи имена знала вся страна, не представляется возможным - слишком уж много их было. Потому мы остановимся на одном из самых громких и резонансных побегов из-за «железного занавеса», произошедшем во второй половине 70-х годов прошлого века.
Это был один из немногих случаев в советской истории, когда высшее партийное и военное руководство находилось в полной растерянности, настолько неожиданным был и сам этот побег, и обстоятельства, его сопровождавшие. И совершил его человек, до тех пор никому не известный и в масштабах страны малозначительный…
Днём в понедельник 6 сентября 1976 года звено истребителей-перехватчиков МиГ-25 513-й лётной эскадрильи, базировавшейся на авиабазе «Чугуевка» в 200 километрах от Владивостока, поднялось в воздух для выполнения плановых тренировочных полётов. Условия были просто идеальными - прекрасная погода, нулевая облачность и отличная видимость. Звено МиГ-25 шло параллельно океанскому побережью, когда неожиданно самолёт с номером «31» на борту резко набрал высоту, а затем так же стремительно начал снижаться. Руководитель полётов и командир звена пытались связаться с пилотом, однако ответа не последовало. В 12 часов 45 минут МиГ-25 исчез с экранов радаров службы наземного слежения…
Незамедлительно были начаты поиски пропавшего самолёта и его пилота. Никаких признаков падения истребителя в океан, вроде керосинового пятна или обломков на поверхности воды, обнаружено не было, однако на базе никто не сомневался - самолёт по неизвестной причине рухнул в океан, а лётчик, не успев катапультироваться, погиб. Вечером сослуживцы по старой лётной традиции помянули погибшего товарища…
В 13 часов 11 минут в частях японских ПВО была объявлена тревога, сразу четыре радиолокационные станции (РЛС), расположенные на острове Хоккайдо, обнаружили в 200 километрах от побережья неизвестную воздушную цель, летевшую на высоте 6700 метров со скоростью около 800 км/ч. В 13:18 с авиабазы «Читозе» на перехват вылетели два перехватчика F-4J «Фантом», однако вскоре цель исчезла с радаров, и истребители вернулись на базу. В 13:52 неизвестный самолёт был обнаружен в районе аэропорта гражданской авиации Хакодате.
Наверное, любой кинорежиссёр дорого заплатил бы за то, чтобы в тот момент вместе со своей съёмочной группой оказаться в районе аэродрома Хакодате. Без всяких дублей и репетиций получился бы лихо закрученный боевик с захватывающими дух документальными кадрами. МиГ-25 на высоте 300 метров с рёвом пронёсся над взлётной полосой. Лётчик явно намеревался садиться, однако в этот момент на взлёт пошёл Боинг-727 компании «Ниппон эйруэйз». Самолёты едва не столкнулись. «МиГ» сделал ещё два захода и наконец в 13:57 коснулся земли. Лётчик выпустил закрылки и тормозной парашют, однако длины взлётно-посадочной полосы не хватило, и истребитель выскочил на грунт. Пропахав 250 метров по земле, МиГ-25 снёс две антенны и остановился…
Служащие аэропорта бросились к самолёту. В этот момент из кабины выбрался лётчик, который выстрелил несколько раз в воздух, отгоняя любопытных, а затем потребовал немедленно накрыть его машину брезентом. Аэродром Хакодате на несколько часов был закрыт для полётов. Вскоре прибыла японская полиция, и лётчик был переправлен в ближайший полицейский участок.
На допросе пилот сообщил о том, что его зовут Виктор Иванович Беленко и что он является старшим лейтенантом ВВС СССР. Сначала пилот мотивировал свои действия тем, что он сбился с курса и из-за нехватки топлива (как показал осмотр МиГ-25, топлива в его баках оставалось всего на 30 секунд полёта) совершил вынужденную посадку в Хакодате. Однако затем Виктор Беленко попросил политического убежища в Японии. Вскоре информационные агентства разнесли по миру сенсационную новость: «Советский лётчик угнал сверхсекретный истребитель в Японию».
Ситуация была настолько неординарной, что японские власти долгое время пребывали в растерянности и не знали, что делать с самолётом и его пилотом. Помимо прочего, японцы были озабочены охраной истребителя от назойливого любопытства незваных гостей. Советские самолёты косяками ходили на границе воздушного пространства Японии в районе острова Хоккайдо, вечером и ночью с 6 на 7 сентября японские истребители около 140 раз (!) вылетали на перехват воздушных целей. Неспокойно было и на земле. Возле ограды аэродрома собралась большая толпа любопытных, среди них были и люди, у которых «любопытство» является профессиональной обязанностью, - сотрудники ЦРУ, КГБ и разведок других стран.
В СССР по старой советской традиции попытались поначалу скрыть сам факт бегства Беленко. Однако западные «голоса» работали «на полную катушку», и вскоре о факте угона знало едва ли не всё население Советского Союза. В официальном заявлении советского правительства говорилось, что посадка МиГ-25 была вынужденной, и выражалось требование к японским властям немедленно вернуть самолёт и лётчика. Отношения между СССР и Японией были более чем натянутыми, после окончания Второй мировой войны страны так и не подписали мирного договора и формально находились в состоянии войны. Но идти на открытую ссору с северным соседом японцы не хотели. Япония оказалась, как говорится, между молотом и наковальней: с другой стороны всей своей мощью давил главный союзник - США.
Здесь мы сделаем отступление и перенесёмся в 60-е годы. В это время в США началась разработка суперсовременного стратегического бомбардировщика «Стратофортресс», который должен был летать на высоте и скорости, недоступной советским истребителям. В СССР об этом проекте знали, ответом на него и стал МиГ-25. Американцы в конце концов от проекта «Стратофортресс» отказались, однако в СССР МиГ-25 продолжали выпускать в больших количествах. Это действительно был лучший истребитель своего времени, правда, в западной печати его возможности, мягко говоря, были несколько преувеличены. Считалось, что МиГ-25 - это самолёт, сделанный в основном из титана, обладающий скоростью в три раза превышающей скорость звука, и дальностью полёта, недоступной для других истребителей, оборудованный уникальным радаром, позволяющим обнаруживать самолёты врага задолго до того, как это сделает противник, и мощнейшим вооружением. Понятно, что американцы пытались заполучить любую информацию о МиГ-25, однако ничем, кроме каких-то общих сведений, не располагали. И вдруг такая удача: в Японии садится МиГ-25 в полном боевом оснащении, с секретными кодами опознавания «свой - чужой» и опытнейшим пилотом-инструктором. Такого шанса американцы упустить просто не могли…
Чтобы соблюсти юридические приличия и при этом не отдавать Советскому Союзу Беленко и МиГ-25, японцы завели на пилота уголовное дело, инкриминируя ему «незаконное пересечение государственной границы». В этом случае, заявляли японцы, лётчик не может быть отпущен до окончания расследования, так же как и самолёт, который является вещественным доказательством. И СССР, и США обратились к японскому правительству с просьбой о совместном расследовании дела, но обе просьбы были отклонены. Однако японцы не исключили возможности привлечения к следствию иностранных «экспертов». Понятно, из какой страны были эти эксперты и что они хотели обнаружить.
Разобранный на части МиГ-25 был переправлен под усиленной охраной (транспортный самолёт, перевозивший «МиГ», сопровождали, ни много ни мало, 14 истребителей) на военно-воздушную базу Хакари. Это, а особенно участие в осмотре «МиГа» американских специалистов вызвало гнев советского правительства. 22 сентября МИД Японии получил от советского посла ноту протеста, в которой указывалось на недопустимость подобных действий, и в том случае если позиция Японии останется неизменной, отношения между двумя странами могут резко ухудшиться. И премьер-министр Японии Такео Мики вынужден был пообещать, что МиГ-25 будет возвращён в СССР. Дипломатическая перепалка продолжалась ещё около месяца, стороны выдвигали друг другу взаимные претензии, пока наконец в ночь с 11 на 12 января контейнеры с частями МиГ-25 не были переправлены в порт Хитачи на стоявший там советский теплоход.
Кто же на самом деле Виктор Иванович Беленко, и как расценивать его поступок? Предатель, продавший Родину за пригоршню долларов, или же смелый и решительный человек, который единственно возможным в его ситуации способом сумел вырваться из-за «железного занавеса»? В самом ли деле его действия серьёзно подорвали обороноспособность страны и нанесли огромный материальный ущерб народу, который его вырастил и воспитал, или же он всего лишь красиво и изящно, но очень больно «щёлкнул по носу» коммунистический режим? Даже те коллеги-лётчики, для кого Беленко однозначно является предателем, отдавали должное тому, как он мастерски сумел преодолеть систему ПВО как СССР, так и Японии. Мы не будем выносить какие-либо оценки, пусть читатель сам решает самостоятельно, какая точка зрения ему ближе.
Сам Виктор Беленко никогда не жалел о своём поступке. Естественно, что возвращаться в СССР он не собирался и через несколько дней после побега был переправлен в США, где получил статус политического беженца. В начале 80-х годов советские газеты сообщили, что Виктор Беленко погиб в автокатастрофе, однако сам «погибший» опроверг слишком преувеличенные слухи о своей смерти. Некоторое время бывший старший лейтенант ВВС СССР преподавал в одной из военно-воздушных академий, вместе с писателем Джоном Барроном написал книгу «Пилот МиГа», разбогател, стал успешным предпринимателем.
Каковы же были мотивы и причины побега советского лётчика? До определённого момента парень из простой рабочей семьи, родившийся в 1947 году в Нальчике, верил в идеалы социалистического строя и считал, что ему очень повезло в жизни: ведь он родился в Советском Союзе. Семья Беленко переехала на Алтай, где Виктор окончил школу с золотой медалью. Два года Беленко проучился в медицинском институте, но учёбу в этом вузе так и не закончил, а затем поступил в Армавирское высшее военное авиационное училище лётчиков ПВО. Во время учёбы в Армавире Виктор женился, у него родился сын. Училище Беленко закончил с отличием, затем служил в частях в Ростовской области и Ставропольском крае. Зарекомендовал себя как отличный пилот, через несколько лет службы был переведён на должность пилота-инструктора. В общем - идеальный советский лётчик, с прекрасными характеристиками, без единого тёмного пятна в биографии.
И всё-таки Беленко сбежал. Сразу после побега его желание остаться в США в СССР пытались объяснить воздействием каких-то психотропных средств, которыми якобы накачали пилота, затем появилась версия, что Беленко был завербован ЦРУ. Никакого документального подтверждения эти версии не получили. Сам Виктор Иванович в своих воспоминаниях объясняет свой поступок «несоответствием своего мировоззрения и политической системы СССР». Возможно, это и так. Незадолго до побега в биографии Виктора Беленко произошёл эпизод, который мог спровоцировать лётчика на отчаянный шаг. В училище, где работал Беленко, процветало воровство и пьянство, казённый спирт, предназначенный для обслуживания самолётов, лился рекой. Беленко выступил на собрании с критикой. Вместо того чтобы разобраться в ситуации, начальник училища Голодников направил лётчика на осмотр в психиатрическую больницу. После обследования, которое не выявило никаких отклонений в психическом состоянии офицера, Беленко вернулся в часть. Начальник училища всячески пытался выжить неугодного подчинённого, чуть ли не каждый день отправляя его в наряд. В конце концов Виктор Беленко был «сослан» на Дальний Восток. В какой-то момент он понял, что бороться с Системой невозможно, и направил свой «МиГ» на Японию…
Можно, конечно, обвинять Виктора Беленко и других «невозвращенцев» в предательстве, мол, Родину нужно любить не благодаря, а вопреки. И всё-таки… Как говорят на Востоке: «Сколько ни говори „халва“, во рту слаще не станет». Перефразируя эту пословицу по отношению к «невозвращенцам», можно сказать: «Сколько ни говори, как хорошо в стране советской жить, лучше жить в ней не станет». Рискуя жизнью и свободой, из хорошей страны, где человек чувствует себя Человеком, бежать никто не будет…
На момент побега - худ. рук. Мариинского театра. Первый заслужил звание народного артиста Республики.
Когда
: в июне 1922 г. остался в США после гастролей (его импрессарио там был знаменитый Сол Юрок). В СССР его невозвращение приняли очень болезненно. В. Маяковский даже сочинил стихи: «Вернись теперь такой артист назад на русские рублики - я первый крикну: - Обратно катись, народный артист Республики!» В 1927 г. Ф. Шаляпина лишили гражданства СССР и отобрали звание.
Чего достиг
: много гастролировал, перечислял деньги в том числе в фонды помощи русским эмигрантам. В 1937 г. у него обнаружили лейкоз. Умер в 1938 г. в Париже. На Родину его прах вернулся лишь в 1984 г.
Рудольф Нуреев, балетный танцовщик, балетмейстер
Одна из ярчайших звёзд Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова (ныне - Мариинский театр).
Когда
: в 1961 г. во время гастролей Кировского театра в Париже отказался возвращаться в СССР.
Чего достиг
: сразу был принят в Королевский балет Лондона, звездой которого был 15 лет. Позже работал директором балетной труппы парижского Гранд-опера. В последние годы был дирижёром. Собрал роскошную коллекцию произведений искусства. Умер в 1993 г. от СПИДа в Париже. Его могила до сих пор является культовым местом для его поклонников.
, балетный танцовщик
В Большом театре этому танцовщику прочили великую карьеру.
Когда
: в 1979 г. во время гастролей Большого театра в Нью-Йорке обратился с просьбой о политическом убежище. В инцидент оказались вовлечены президент США Дж. Картер и генсек ЦК КПСС Л. Брежнев. По мотивам тех событий был снят фильм «Рейс 222».
Чего достиг
: танцевал у М. Барышникова в Американском театре балета. После скандала с М. Барышниковым в 1982 г. ушёл из труппы. Пытался делать сольную карьеру.
Женившись на голливудской актрисе Ж. Биссет, пробовал себя в кино. Его тело нашли через несколько дней после смерти в 1995 г. Прах А. Годунова развеян над Тихим океаном.
, кинорежиссёр
Когда
: в 1984 г. во время командировки в Стокгольм, где должен был обсуждать съёмки фильма «Жертвоприношение», прямо на пресс-конференции объявил, что на Родину не вернётся.
Чего достиг
: год провёл в Берлине и Швеции, начал съёмки фильма «Жертвоприношение». В конце 1985 г. у него диагностировали рак. Умер в 1986 г. Его третий сын родился уже после его смерти.
Наталия Макарова, балерина
Была ведущей солист-кой Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова (ныне - Мариинский театр).
Когда
: в 1970 г. во время гастролей театра им. С.М. Кирова в Великобритании попросила политического убежища.
Чего дости
гла:
с декабря 1970 г. - прима Американского театра балета, танцевала в лучших балетных труппах Европы. В 1989 г. вновь ступила на сцену Ленинградского театра. В данный момент работает как драматическая актриса, живёт в США.
Михаил Барышников, балетный танцовщик
Солист Ленинградского театра оперы и балета им. С.М. Кирова (ныне - Мариинский театр).
Когда
: в феврале 1974 г. во время гастрольной поездки балета двух столиц (Большого и Кировского театров) по Канаде и США под конец гастролей попросил политическое убежище в Соединённых Штатах.
Чего достиг
: сразу получил приглашение от Джорджа Баланчина стать солистом Американского театра балета. Вскоре стал директором театра, а ещё чуть позже (и поныне) - миллионером. Сейчас работает и как драматический артист. Живёт в США. Является совладельцем знаменитого ресторана «Русский самовар» в Нью-Йорке.
Виктория Муллова, скрипачка
Победительница международных конкурсов (в том числе конкурса имени П.И. Чайковского).
Когда
: в 1983 г. во время гастролей в Финляндии вместе со своим гражданским мужем, дирижёром Вахтангом Жордания, сбежала на такси из Финляндии в Швецию, где два дня просидела, запершись в гостиничном номере, в ожидании, Когда откроется американское посольство. В своём номере в Финляндии В. Муллова оставила «заложницу» - драгоценную скрипку Страдивари. Она рассчитывала на то, что сотрудники КГБ, обнаружив скрипку, её саму уже искать не будут.
Чего достиг
ла:
сделала блестящую карьеру на Западе, некоторое время была замужем за известнейшим дирижёром Клаудио Аббадо.
, филолог
Дочь И. Сталина. Филолог, работала в Институте мировой литературы.
Когда
: в декабре 1966 г. С. Аллилуева улетела в Индию с прахом своего гражданского мужа Браджеша Сингха. Через несколько месяцев, в марте 1967 г., обратилась к послу СССР в Индии с просьбой не возвращаться в страну. Получив отказ, пошла в посольство США в Дели и попросила политического убежища.
Чего достиг
ла:
опубликовала в США книгу «Двадцать писем к другу» - об отце и кремлёвском окружении. Книга стала бестселлером и принесла С. Аллилуевой более 2,5 млн долл. В 1984 г. предприняла попытку вернуться в СССР, но неудачно - её родившаяся в Америке дочь не говорила по-русски, а оставшиеся в СССР дети от предыдущего брака встретили её прохладно. В Грузии С. Аллилуеву ждал такой же холодный приём, и она вернулась в Америку. Объехала весь мир. Умерла в 2011 г.
