О биографии Салтыкова-Щедрина можно говорить до бесконечности, учитывая его статус основателя русской сатирической литературы с элементами сказки. Поэтому, в кратких фактах о самых главных событиях в жизни писателя с четко прослеживается отношение выродившегося дворянского сословия к состоянию дел в крепостном государстве.
Детские годы
- Родителями будущего сатирика стали Евграф Васильевич Салтыков и Ольга Михайловна Забелина. Папа служил коллежским советником и не имел веса ни в обществе, ни в семье, по причине происхождения из бедного дворянского рода. Всем заправляла мать, строгая женщина с примитивными представлениями о воспитании детей и огромной жадностью к собственным богатствам.
- Замуж ее выдали совсем юной девочкой, из-за чего она перенесла в собственную семью устои помещичьего быта и придерживалась их с неукоснительной строгостью.
- Появился на свет писатель шестым ребенком из 9 живых братьев и сестер 15 января 1826 года в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии. Считался до 10 лет самым любимым ребенком в семье, что сказывалось в несколько странном отношении к нему жадной и властной матери – остатки праздничного обеда первыми выдавались Михаилу.
- Обучением господских детей занимались учителя и гувернеры из собственных крепостных, а также старшая сестра писателя Надежда вместе со своей коллегой по Екатерининскому институту Авдотьей Василевской. Чуть позже к образованию подростков присоединились священник из соседнего села и студент духовной семинарии.
- За отличное знание основных предметов Михаил Салтыков был принят в 1836 году в Московский дворянский институт сразу в третий класс. По итогам учебы зачислен в 1838 году в столичный лицей на казенное содержание, как успешный студент.
Примечательно, что тяга к творчеству у писателя развивалась в стенах лицея под влиянием творчества Пушкина и его скоропостижной смерти. Изначально Михаил Салтыков пытался заниматься поэзией, что ему быстро надоело из-за необходимости «втискивать хорошие мысли в рамки рифмованных строк».
Карьера и ссылка
После окончания учебы за вольнодумство и тягу к протестантским настроениям Михаил Евграфович получил низкий разряд в табели о рангах, что помешало ему занять высокую должность на государственной службе. При этом он продолжал совершенствоваться в писательском труде, за что и был сослан в провинцию.
Дальнейшая его деятельность неразрывно связана с проживанием в различных губерниях Российской империи и деятельностью в качестве чиновника на авторитетных должностях:
- В апреле 1948 года Салтыкова отправляет в Вятку его непосредственный начальник граф Чернышов, испугавшись мыслей писателя, выраженных в повести «Запутанное дело». К этому времени Европа была напугана Французской революцией и Германскими восстаниями, что привело к ужесточению цензуры и ссылке всех сочувствующих проблемам низших слоев населения образованных людей.
- В 1951 году опальный сатирик смог избежать кровопролития между арендаторами и крестьянами в окружных деревнях.
- До окончания ссылки в 1955 году писатель много занимался переводами французских просветителей, а также составил «Историю Государства Российского» для обучения этому предмету дочерей своего приятеля, вице-губернатора Вятки и близлежащих деревень. В семье Болтина имел теплый прием и постоянно проводил свободное время с младшими дочерьми градоначальника, что сыграло впоследствии важную роль в биографии Салтыкова-Щедрина – в свою супругу, Елену Апполоньевну Болтину петербургский статский советник влюбился, когда той едва исполнилось 12 лет.
- В 1856 году, став действительным статским советником от Министерства внутренних дел, женился на своей избраннице, которой едва исполнилось 14 лет. На свадьбу приехал только старший брат писателя – маме Михаила Евграфовича невестка пришлась не по вкусу из-за молодости и отсутствия богатого приданного.
- С 1858 по 1862 год служил в качестве главного полицейского начальника в Тверской и Рязанской губерниях. За это время смог организовать несколько участков для управления порядками в прилегающих к этим городах районах и проявил себя как прогрессивный борец за справедливость в отношении бесправных слоев населения – чиновников низших категорий, крепостных людей и землепашцев.
В очерках современников, рассказывающих о важнейших фактах из жизни первого сатирика, время службы на государственных должностях для Салтыкова-Щедрина не прошло даром. Наблюдения за бытом и устоями провинциальных поселений и городов послужило богатой основой для будущих произведений классика.
Успех в литературной работе
Михаил Евграфович не оставлял надежды создать себе имя в качестве прогрессивного писателя современности и потому на протяжении всего периода государственной службы много работал над собственными письменными наблюдениями и размышлениями. Плодотворность его усилий определилась несомненной популярностью отдельных произведений, увидевших свет на разных этапах его творчества:
- 1856 год – начало цикла публикаций под общим названием «Губернские заметки» в журнале «Русский вестник».
- С июня 1868 года, после вторичной и окончательной отставки Салтыков стал фактическим редактором журнала «Отечественные записки» совместно с Некрасовым. К этому времени в свет вышел сборник его очерков и рассказов, составленный из многолетних публикаций в «Московских ведомостях» и «Современнике».
- В период с 1868 до 1884 года издание выпустило большинство известных произведений Михаила Салтыкова-Щедрина, что позволило ему и его близким достойно существовать и путешествовать по Европе.
Умер писатель в 1989 году, оставив после себя не только молодую вдову, но и сына с дочерью. Вопреки огромному количеству источников, утверждавших, что свою семью Салтыков-Щедрин не любил, имеется много оснований утверждать обратное – сохранились предсмертные записки писателя к своему сыну. В них умирающий с огромной нежностью и любовью просит наследника заботиться о сестре и матери после его смерти.
15 января 1826 года в небольшой деревушке Тверской губернии был рожден М. Е. Салтыков-Щедрин. Биография этого человека насквозь пронизана человеколюбием и презрением к реакционному государственному аппарату его времени. Впрочем, обо всем по порядку.
Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович: биография ранних лет
Будущий известный писатель был рожден в семье состоятельного дворянина. Кстати, Салтыков - его настоящая фамилия. Щедрин - творческий псевдоним. Первые годы своей жизни мальчик провел в отцовском родовом имении. На этот период пришлись самые тяжелые годы крепостного права. Когда в большинстве государств уже свершилась или происходила научно-техническая революция, а также развивались капиталистические отношения, Российская империя все больше погрязала в собственном средневековом укладе. И что бы хоть как-то успевать за развитием великих держав, все активней и активней работала государственная машина, экстенсивным путем выжимавшая все соки из крестьянского сословия. Собственно, вся дальнейшая биография Салтыкова-Щедрина красноречиво свидетельствует о том, что он в достаточной мере имел возможность наблюдать положение крестьян в юные годы.
Это сильно впечатлило юношу и наложило отпечаток на все его дальнейшее творчество. Начальное образование Михаил получает в родном доме, а будучи десяти годов от роду, поступает в Московский институт дворянства. Здесь он проучился всего два года, проявив незаурядные способности. И уже в 1838 переводится в получая государственную стипендию на обучение. Спустя шесть лет он заканчивает это учебное заведение и поступает в министерскую военную канцелярию на службу.
Биография Салтыкова-Щедрина: начало творческой деятельности
Здесь молодой человек серьезно увлекается литературой своего времени, запоем читает французских просветителей и социалистов. В этот период были написаны его первые собственные повести: «Противоречия», «Запутанное дело», «Отечественные записки». Однако характер этих произведений, пышущих вольнодумием и сатирой на царское самодержавие, уже тогда настроил государственную власть против молодого чиновника.
Биография Салтыкова-Щедрина: творческое признание и принятие государственной властью
В 1848 году Михаил Евграфович отправляется в ссылку в Вятку. Там он поступает на службу канцелярским чиновником. Этот период закончился 1855 году, когда писателю было наконец разрешено покинуть этот город. Возвратившись из ссылки, он назначается чиновником для особых поручений при государственном министре внутренних дел. В 1860 году он стал тверским вице-губернатором. Одновременно писатель вновь возобновляет свою творческую деятельность. Уже в 1862 году он уходит в отставку с государственной должности и сосредотачивается на литературе. По приглашению Сергея Некрасова Салтыков-Щедрин приезжает в Петербург и устраивается в редакции «Современника». Здесь, а позже в журнале «Отечественные записки», куда он попал по протекции того же Некрасова, проходят
самые плодотворные годы его творческой деятельности. Множество повестей, сатирических статей и, конечно, знаменитые гротескные романы: «История одного города», «Современная идиллия» и другие - были написаны во второй половине 1860-1870 гг.
Биография Салтыкова-Щедрина: последние годы жизни
В 1880-е годы сатирические произведения писателя все больше пользуются славой среди интеллигенции, но вместе с тем все больше преследуются царским режимом. Так, закрытие журнала «Отечественные записки», где он печатался, вынудило Михаила Евграфовича искать издательства за рубежом. Этот запрет на печать в родной стране сильно подорвал здоровье уже немолодого человека. И хоть им были написаны еще знаменитые «Сказки» и «Пошехонская старина», на протяжении нескольких лет он сильно постарел, силы стремительно покидали его. 10 мая 1889 года Михаил Салтыков-Щедрин умер. Писатель, в соответствии с его просьбой в завещании, был похоронен в Петербурге, рядом с могилой И.С. Тургенева.
Эти биографические очерки были изданы около ста лет назад в серии `Жизнь замечательных людей`, осуществленной Ф.Ф.Павленковым (1839–1900). Написанные в новом для того времени жанре поэтической хроники и историко-культурного исследования, эти тексты сохраняют свою ценность и по сей день. Писавшиеся `для простых людей`, для российской провинции, сегодня они могут быть рекомендованы отнюдь не только библиофилам, но самой широкой читательской аудитории: и тем, кто совсем не искушен в истории и психологии великих людей, и тем, для кого эти предметы – профессия.
Из серии: Жизнь замечательных людей
* * *
компанией ЛитРес .
Биографический очерк С. Н. Кривенко.
С портретом М. Е. Салтыкова, гравированным в Лейпциге Геданом.
ГЛАВА I. ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
Близость смерти не позволяет обыкновенно видеть настоящей величины заслуг человека, и в то время, как заслуги одних преувеличиваются, заслуги других представляются несомненно в преуменьшенном виде, хотя бы в наличности их никто не сомневался и даже враги воздавали им молчаливо известную дань уважения. Последнее относится и к Михаилу Евграфовичу Салтыкову.
Мало на Руси имен, которые говорили бы так много уму и сердцу, как его имя; мало писателей, которые имели при жизни такое влияние и оставили обществу такое обширное литературное наследство, наследство богатое и разнообразное как в отношении внутреннего содержания, так и со стороны внешней формы и совсем особого языка, который при жизни еще начал называться “салтыковским”. Примыкая по роду творчества непосредственно к Гоголю, он нисколько не уступает ему ни в оригинальности, ни в силе дарования. Мало, наконец, людей, которые отличались бы таким цельным характером и прошли бы с такою честью жизненное поприще, как он.
Родился Михаил Евграфович 15 января 1826 года в селе Спас-Угол Калязинского уезда Тверской губернии. Родители его – отец, коллежский советник, Евграф Васильевич, и мать, Ольга Михайловна, урожденная Забелина, купеческого рода, – были довольно богатые местные помещики; крестили же его тетка Марья Васильевна Салтыкова и угличский мещанин Дмитрий Михайлович Курбатов. Последний попал восприемником в дворянский дом по довольно исключительному предшествовавшему обстоятельству, о котором Салтыков рассказывает в шутливом тоне и лично, и потом в “Пошехонской старине”, где Курбатов выведен под фамилией Бархатова. Этот Курбатов славился своею набожностью и прозорливостью и, ходя постоянно на богомолье по монастырям, заходил по пути и гостил довольно подолгу у Салтыковых. Случилось ему таким же образом зайти к ним и в 1826 году, незадолго перед тем, как родиться Михаилу Евграфовичу. На вопрос Ольги Михайловны, кто у нее родится – сын или дочь, он отвечал: “Петушок, петушок, востер ноготок! Многих супостатов покорит и будет женским разгонником”. Когда родился действительно сын, то его и назвали Михаилом, в честь Михаила-архангела, а Курбатова пригласили в крестные отцы.
Воспитание помещичьих детей велось в ту пору по довольно распространенному шаблону, носило какой-то сокращенный, точно заводской, характер и не изобиловало родительским вниманием: детей растили и воспитывали обыкновенно на особой половине сначала кормилицы, а потом няньки и гувернантки или дядьки и гувернеры, потом учили их лет до десяти приходские священники и какие-нибудь “домашние учителя”, нередко из своих же крепостных, а затем их сбывали в учебные заведения, преимущественно в казенные, или в какие-нибудь приготовительные пансионы. Воспитание это и вообще-то нельзя назвать рациональным, а салтыковское тем более из-за суровости домашнего режима и той довольно исключительной семейной обстановки, какая создалась на почве крепостного права, и подчинения бесхарактерного отца практичною, деловитою матерью, которая больше всего думала о хозяйстве. Много видел маленький Салтыков и крепостной, и семейной неправды, оскорблявшей человеческое достоинство и угнетавшей впечатлительную детскую душу; но даровитая натура его не сломилась, а напротив, точно закалялась в испытании и собиралась с силами, чтобы впоследствии широко расправить крылья над человеческою неправдою вообще. Однажды мы заговорили с ним о памяти, – с какого возраста человек начинает помнить себя и окружающее, – и он мне сказал: “А знаете, с какого момента началась моя память? Помню, что меня секут, кто именно, не помню; но секут как следует, розгою, а немка – гувернантка старших моих братьев и сестер – заступается за меня, закрывает ладонью от ударов и говорит, что я слишком еще мал для этого. Было мне тогда, должно быть, года два, не больше”. Вообще, детство Салтыкова не изобилует светлыми впечатлениями.
“Пошехонская старина”, имеющая, несомненно, автобиографическое значение, переполнена самыми грустными красками и дает если не буквально точную, то во всяком случае довольно близкую картину его домашнего воспитания в период до десятилетнего возраста. Михаилу Евграфовичу пришлось расти и учиться отдельно от старших братьев, которые были в то время уже в учебных заведениях, но все-таки он помнил и их детство и испытал на себе, хотя и в меньшей степени, тот же воспитательный уклад, в котором телесные наказания в разных видах и формах являлись главным педагогическим приемом. Детей ставили на колени, рвали за вихры и за уши, секли, а чаще всего кормили подзатыльниками и колотушками как способом более сподручным.
“Припоминается беспрерывный детский плач, неумолкаемые детские стоны за классным столом, – заставляет он говорить своего Затрапезного, – припоминается целая свита гувернантов, следовавших одна за другой и с непонятною для нынешнего времени жестокостью сыпавших колотушками направо и налево… Все они бесчеловечно дрались, а Марью Андреевну (дочь московского немца-сапожника) даже строгая наша мать называла фурией. Так что во все время ее пребывания уши у детей постоянно бывали покрыты болячками”.
Родители оставались ко всему этому равнодушны, а мать обыкновенно даже усиливала наказание. Она являлась высшей карательной инстанцией. Салтыков не любил вспоминать своего детства, а когда вспоминал какие-нибудь отдельные его черты, то вспоминал всегда с большой горечью. Никого лично он при этом не винил, а говорил, что тогда весь строй, весь порядок жизни и отношений был таким. Ни сами каравшие и расточавшие кары не сознавали себя жестокими, ни посторонние так не смотрели на них; тогда просто говорилось: “С детьми без этого нельзя”, и в этом-то и был весь ужас, гораздо больший личных ужасов, потому что он-то и делал их возможными и давал им права гражданства. Внешней обстановкою детства, в смысле гигиены, опрятности и питания, также нельзя было похвалиться. Хотя в доме было достаточно больших и светлых комнат, но это были комнаты парадные, дети же постоянно теснились днем в небольшой классной комнате, а ночью в общей детской, тоже маленькой и с низеньким потолком, где стояло несколько детских кроваток, а на полу, на войлоках, спали няньки. Летом дети еще сколько-нибудь оживлялись под влиянием свежего воздуха, но зимой их положительно закупоривали в четырех стенах и ни единой струи свежего воздуха не доходило до них, потому что форточек в доме не водилось, и комнатная атмосфера освежалась только топкою печей. Одно только знали – топить пожарче и хорошенько закутывать. Это называлось нежным воспитанием. Очень возможно, что вследствие именно таких гигиенических условий Салтыков и оказался впоследствии таким хилым и болезненным. Опрятность также плохо соблюдалась: детские комнаты нередко оставались неметенными; одежда на детях была плохая, чаще всего перешитая из чего-нибудь старого или переходившая от старших к младшим. Прибавьте к этому еще прислугу, одетую в какую-то вонючую, заплатанную рвань. То же можно сказать и о питании: оно было очень скудным. В этом отношении помещичьи семьи делились на две категории: в одних еда возводилась в какой-то культ, ели целый день, проедали целые состояния и детей тоже пичкали, перекармливали и делали обжорами; в других, наоборот, господствовала не то что бы скупость, а какое-то непонятное скопидомство: всегда казалось мало, и всего было жаль. Сараи, ледники, подвалы и кладовые ломились от провизии, готовилось много кушаний, но не для себя, а для гостей; себе же на стол подавались остатки и то, что начинало уже портиться и залеживалось; на скотном дворе стояло по ста и более коров, а к чаю подавалось снятое, синее молоко, и т. п.
Такого рода порядок, да еще в усиленной степени, был и в семье Салтыковых. Но нравственно-педагогические условия воспитания были еще ниже физических. Между отцом и матерью происходили постоянные ссоры. Подчинившись матери и сознавая свою приниженность, отец отплачивал за это тем, что при всяком случае осыпал ее бессильной руганью, упреками и укоризнами. Дети были невольными свидетелями этой брани, ничего в ней не понимали, а видели только, что сила на стороне матери, но что она чем-то кровно обидела отца, хотя обыкновенно и выслушивает молча его брань, и чувствовали поэтому к ней безотчетный страх, а к нему как к человеку бесхарактерному и не могшему защитить не только их, но и себя, полное безучастие. Салтыков говорил, что ни отец, ни мать не занимались ими, что росли они, как посторонние, и что он, по крайней мере, совсем не знал того, что называется родительскою ласкою. Любимчиков еще своеобразно ласкали, остальных – нет. Само это разделение детей на любимых и нелюбимых должно было портить первых и глубоко оскорблять вторых. Затем, если несправедливые и суровые наказания действовали ожесточающим образом на детей, то поступки и разговоры, при них происходившие, распахивали перед ними всю изнанку жизни; а старшие, к сожалению, даже на короткое время не считали нужным сдерживаться и без малейшего стеснения выворачивали и крепостную, и всякую иную тину.
Не раз Салтыков жаловался на отсутствие в детстве общения с природой, на отсутствие непосредственной и живой связи с ее привольем, с ее теплом и светом, оказывающими такое благотворное влияние на человека, которое наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь. И вот что мы читаем в “Пошехонской старине” от лица Затрапезного: “…с природою мы знакомились случайно и урывками – только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно”. Ни о какой охоте никто и понятия не имел; изредка собирали грибы и ловили карасей в пруду, но “ловля эта имела характер чисто хозяйственный и с природой не имела ничего общего”; затем, ни зверей, ни птиц в живом виде в доме не водилось, так что и зверей, и птиц “мы знали только в соленом, вареном и жареном виде”. Сказалось это и на его произведениях: описания природы у него редко встречаются, и он далеко не такой мастер на подобные описания, как, например, Тургенев, Лермонтов, Аксаков и другие. Впрочем, не особенно много радостей могла дать ребенку и северная природа – природа бедная и угрюмая, производившая, в свою очередь, удручающее впечатление не какою-нибудь величественною суровостью, а именно бедностью, неприветливостью и сереньким колоритом. Местность, где родился Салтыков и где протекло его детство, даже в захолустной стороне было захолустьем. Это была равнина, покрытая хвойным лесом и болотами, тянувшимися без перерыва на многие десятки верст. Леса горели, гнили на корню и загромождались валежником и буреломом; болота заражали окрестность миазмами, дороги не просыхали в самые сильные летние жары, а текучей воды было мало. Небольшие речушки еле текли среди топких болот, то образуя стоячие бочаги, то совсем теряясь под густою пеленой водяных зарослей. Летом воздух был насыщен испарениями и наполнен тучами насекомых, которые не давали покоя ни людям, ни животным.
В детстве Салтыкова было два обстоятельства, благоприятствовавших его развитию и сохранению в нем той искры Божией, которая потом так ярко горела. Одно из этих обстоятельств, в сущности, отрицательного свойства – то, что он рос отдельно и что за ним некоторое время было меньше надзора, – дало, однако, положительный результат: он больше думал, сосредоточивался мыслью на себе и окружающем и стал самостоятельно читать и заниматься, приучаясь к самодеятельности и самостоятельности, к тому, чтобы полагаться на себя и верить в свои силы. Читать было почти нечего, так как в доме почти не было книг, а потому он читал оставшиеся от старших братьев учебники. Среди них особенное впечатление произвело на него Евангелие. Это-то вот и было вторым обстоятельством, оказавшим на него самое решительное влияние. Вспоминал он о нем потом как о животворном луче, внезапно ворвавшемся в его жизнь и осветившем и собственное его существование, и окружавший его мрак. Познакомился он с Евангелием не схоластически, а воспринял его непосредственно детскою душою. Ему было тогда восемь-девять лет. Мы не сомневаемся, что в лице Затрапезного он вспоминает именно о своем знакомстве с “Чтением из четырех евангелистов”. Вот эти чудные строки:
“Главное, что я почерпнул из чтения Евангелия, заключалось в том, что оно посеяло в моем сердце зачатки общечеловеческой совести и вызвало из недр моего существа нечто устойчивое, свое, благодаря которому господствующий жизненный уклад уже не так легко порабощал меня. При содействии этих новых элементов я приобрел более или менее твердое основание для оценки как собственных действий, так и явлений и поступков, совершавшихся в окружающей меня среде… начал сознавать себя человеком. Мало того: право на это сознание я переносил и на других. Доселе я ничего не знал ни об алчущих, ни о жаждущих и обремененных, а видел только людские особи, сложившиеся под влиянием несокрушимого порядка вещей; теперь эти униженные и оскорбленные встали передо мной, осиянные светом, и громко вопияли против прирожденной несправедливости, которая ничего не дала им, кроме оков… И возбужденная мысль невольно переносилась к конкретной действительности в девичью, в застольную, где задыхались десятки поруганных и замученных человеческих существ… Я даже с уверенностью могу утверждать, что момент этот имел несомненное влияние на весь позднейший склад моего миросозерцания. В этом признании человеческого образа там, где, по силе общеустановившегося убеждения, существовал только поруганный образ раба, состоял главный и существенный результат, вынесенный мною из тех попыток самообучения, которым я предавался в течение года”.
Не могу удержаться, чтобы не привести еще следующего замечательного по глубине чувства места, которое говорит о росте сочувствия и тяготения Салтыкова к народу, – процесс, показывающий понимание народного настроения и близкую, органическую связь этого настроения с его собственным душевным состоянием:
“Я понимаю, что религиозность самая горячая может быть доступна не только начетчикам и богословам, но и людям, не имеющим ясного понятия о значении слова “религия”. Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя религиозным, несмотря на то, что приносит в храм вместо формулированной молитвы только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь. Эти слезы и вздыхания представляют собой бессловную молитву, которая облегчает его душу и просветляет его существо. Под наитием ее он искренно и горячо верит. Он верит, что в мире есть нечто высшее, нежели дикий произвол, что есть в мире Правда и что в недрах ее кроется Чудо, которое придет к нему на помощь и изведет его из тьмы. Пускай каждый новый день удостоверяет его, что колдовству нет конца; пускай вериги рабства с каждым часом все глубже и глубже впиваются в его изможденное тело… Он верит, что злосчастие его не бессрочно и что наступит минута, когда Правда осияет его наравне с другими алчущими и жаждущими. И вера его будет жить до тех пор, пока в глазах не иссякнет источник слез и не замрет в груди последний вздох. Да! Колдовство рушится, цепи рабства падут, явится свет, которого не победит тьма! Ежели не жизнь, то смерть совершит это чудо. Недаром у подножия храма, в котором он молится, находится сельское кладбище, где сложили кости его отцы. И они молились тою же бессловною молитвой, и они верили в то же чудо. И чудо свершилось: пришла смерть и возвестила им свободу. В свою очередь она придет и к нему, верующему сыну веровавших отцов, и свободному даст крылья, чтобы лететь в царство свободы, навстречу свободным отцам…”
В другом месте, от лица того же Затрапезного, Салтыков говорит еще определеннее:
“Крепостное право сближало меня с подневольной массой. Это может показаться странным, но я и теперь еще сознаю, что крепостное право играло громадную роль в моей жизни, и что только пережив все его фазисы, я мог прийти к полному сознательному и страстному отрицанию его”.
Вообще, “Пошехонская старина” представляет большой интерес по отношению к автору, потому что бросает свет не только на детскую, но и на всю последующую его жизнь. Хотя он там и появляется только эпизодически, на фоне общей бытовой картины, хотя мы и не можем следить за ним день за днем, но все-таки видно, как, под какими влияниями и из каких элементов слагался его характер, его умственный и нравственный облик. Повторяем: нельзя, разумеется, утверждать, что все именно так и было, как там рассказано, но многое из того, что Салтыков лично рассказывал при жизни, воспроизведено им с буквальной точностью, даже некоторые имена сохранены (например, принимавшей его повивальной бабки, калязинской мещанки Ульяны Ивановны, первого его учителя Павла и т. п.) или только отчасти изменены.
Первым его учителем был свой же крепостной человек, живописец Павел, которому в самый день рождения Михаила Евграфовича 15 января 1833 года, то есть когда ему исполнилось семь лет, приказано было приступить к обучению его грамоте, что он и сделал, придя в класс с указкою и начав с азбуки. Тут есть некоторая неточность: рассказывая о первом уроке Павла Затрапезному, он говорит, что до этого он ни читать, ни писать – ни по-каковски, даже по-русски, не умел, а выучился только возле старeших братьев и сестер болтать по-французски и по-немецки да заучивать по настоянию гувернанток и говорить в дни именин и рождений родителей поздравительные стихи; между тем приведенное в 5-й главе “Пошехонской старины” французское стихотворение оказалось среди бумаг Салтыкова и было написано детским почерком и подписано так: “écrit par votre très humble fils Michel Saltykoff. Le 16 octobre 1832”. Мальчику тогда не было еще и семи лет, следовательно, можно сделать одно из двух предположений: или что он читал и писал по-французски раньше, чем по-русски, или что стихотворение было написано от его имени кем-нибудь из старших детей. Но это – незначительная неточность, на которой не стоит и останавливаться.
В 1834 году вышла из Московского Екатерининского института старшая сестра Михаила Евграфовича Салтыкова, Надежда Евграфовна, и дальнейшее обучение его было вверено ей и ее товарке по институту Авдотье Петровне Василевской, поступившей в дом в качестве гувернантки. Им помогали священник села Заозерья, о. Иван Васильевич, обучавший Салтыкова латинскому языку по грамматике Кошанского, и студент Троицкой духовной академии Матвей Петрович Салмин, которого приглашали два года кряду на летние вакации. Занимался Салтыков усердно и настолько хорошо, что в августе 1836 года был принят в третий класс шестиклассного в то время Московского дворянского института, только что преобразованного из университетского пансиона. Однако в третьем классе ему пришлось пробыть два года; но это не вследствие дурных успехов, а исключительно по малолетству. Учился он по-прежнему хорошо и в 1838 году был переведен в качестве отличнейшего ученика в лицей. Московский дворянский институт пользовался преимуществом отправлять в лицей каждые полтора года двух лучших учеников, куда они поступали на казенное содержание, и одним из таких и был Салтыков.
В лицее, уже в первом классе, он почувствовал влечение к литературе и стал писать стихи. За это, а также и за чтение книг он терпел всевозможные преследования как со стороны гувернеров и лицейского начальства, так и в особенности со стороны учителя русского языка Гроздова. Таланта его, очевидно, не признавали. Он вынужден был прятать стихи, особенно если содержание их могло показаться предосудительным, в рукава куртки и даже в сапоги, но контрабанда отыскивалась, и это оказывало сильное влияние на отметки по поведению: в течение всего времени пребывания в лицее он почти не получал, при 12-балльной системе, свыше 9 баллов до самых последних месяцев перед выпуском, когда обыкновенно всем ставился полный балл. Поэтому в выданном ему аттестате значится: “при довольно хорошем поведении”, а это значит, что средний балл по поведению за последние два года был ниже восьми. И все это началось со стихов, к которым впоследствии присоединились “грубости”, то есть расстегнутая пуговица на куртке или мундире, ношение треуголки с “поля”, а не по форме (что было необыкновенно трудно и составляло само по себе целую науку), курение табака и иные школьные преступления.
Начиная со 2-го класса в лицее позволялось воспитанникам выписывать за свой счет журналы. Таким образом, Салтыковым получались: “Отечественные записки”, “Библиотека для чтения” (Сенковского), “Сын Отечества” (Полевого), “Маяк” (Бурачка) и “Revue Etrangére”. Журналы читались воспитанниками с жадностью; особенно сильным было влияние “Отечественных записок”, где писал критические статьи Белинский. Вообще, влияние литературы было тогда очень сильно в лицее: воспоминание о недавно погибшем Пушкине как будто обязывало нести его знамя и на каждом курсе предполагался его продолжатель. Такими продолжателями считались В. Р. Зотов, Н. П. Семенов (сенатор), Л. А. Мей, В. П. Гаевский и другие, в том числе и Салтыков. Первое стихотворение его “Лира” было напечатано в “Библиотеке для чтения” 1841 года за подписью С-в. В 1842 году появилось там же другое его стихотворение “Две жизни” за подписью С. Затем произведения его появляются в “Современнике” (Плетнева): в 1844 году– “Наш век”, “Весна” и два перевода, из Гейне и Байрона; в 1845 году – “Зимняя элегия”, “Вечер” и “Музыка”. Под всеми этими стихотворениями подпись: М. Салтыков. Он в это время уже вышел из лицея, но стихи эти были написаны еще там. Больше в стихотворной форме он, по-видимому, ничего не писал, по крайней мере, не печатал, а отдавал в печать только то, что уже было в портфеле, и отдавал не в порядке написания, а как случится: позже написанные вещи – раньше, а ранние – позже. Мы приведем некоторые из этих стихотворений как для того, чтобы показать, как Салтыков писал стихи, так и для того, чтобы видеть отражавшееся в них душевное настроение юноши – будущего выдающегося писателя.
(Из Гейне. 1841)
О, милая девочка! быстро
Челнок свой направь ты ко мне!
Сядь рядом со мною, и тихо
Беседовать будем во тьме.
И к сердцу страдальца ты крепко
Головку младую прижми -
Ведь морю себя ты вверяешь
И в бурю, и в ясные дни.
А сердце мое – то же море -
Бушует оно и кипит,
И много сокровищ бесценных
На дне своем ясном хранит.
Музыка (1843)
Я помню вечер: ты играла,
Я звукам с ужасом внимал,
Луна кровавая мерцала -
И мрачен был старинный зал.
Твой мертвый лик, твои страданья,
Могильный блеск твоих очей
И уст холодное дыханье,
И трепетание грудей -
Все мрачный холод навевало.
Играла ты… я весь дрожал,
А эхо звуки повторяло,
И страшен был старинный зал…
Играй, играй: пускай терзанье
Наполнит душу мне тоской;
Моя любовь живет страданьем
И страшен ей покой!
Наш век (1844)
В наш странный век все грустью поражает.
Немудрено: привыкли мы встречать
Работой каждый день; все налагает
Нам на душу особую печать,
Мы жить спешим. Без цели, без значенья
Жизнь тянется, проходит день за днем -
Куда, к чему? Не знаем мы о том.
Вся наша жизнь есть смутный род сомненья.
Мы в тяжкий сон живем погружены.
Как скучно все: младенческие грезы
Какой-то тайной грустию полны,
И шутка как-то сказана сквозь слезы!
И лира наша вслед за жизнью веет
Ужасной пустотою: тяжело!
Усталый ум безвременно коснеет,
И чувство в нем молчит, усыплено.
Что ж в жизни есть веселого? Невольно
Немая скорбь на душу набежит
И тень сомненья сердце омрачит…
Нет, право, жить и грустно, да и больно!..
Меланхолическое настроение автора, грусть и вопросы, зачем жизнь идет так печально и что этому причиной, – слышатся определенно и звучат искренностью и глубиною. Тогдашняя жизнь действительно мало представляла отрадного и изобиловала тяжелыми картинами бесправия и произвола. Для этого не надо было долго жить и далеко ходить, а достаточно было видеть одно крепостное право. Но вы чувствуете, что настроение это не отдает разочарованием, которое заставляет складывать руки, не похоже также и на бесплодную меланхолию, а, напротив, в нем слышится уже нота действенной любви (“моя любовь живет страданьем и страшен ей покой!”), которая потом все ярче и ярче разгоралась и не потухала до самых последних его дней. Стихи писать он скоро перестал, – потому ли, что они ему не давались, или что самая форма не соответствовала складу его ума, – но настроение осталось, и мысль продолжала работать в том же направлении.
“Еще в стенах лицея, – говорит г-н Скабичевский, – Салтыков оставил свои мечты сделаться вторым Пушкиным. Впоследствии он даже не любил, когда кто-либо напоминал ему о стихотворных грехах его молодости, краснея, хмурясь при этом случае и стараясь всячески замять разговор. Однажды он высказал даже о поэтах парадокс, что все они, по его мнению, сумасшедшие люди. “Помилуйте, – объяснял он, – разве это не сумасшествие, по целым часам ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать, во что бы то ни стало, в размеренные рифмованные строчки! Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая”. “Конечно, – добавляет г-н Скабичевский, – это была не больше как одна из сатирических гипербол великого юмориста, потому что на самом деле он был тонкий знаток и ценитель хороших стихов, и Некрасов постоянно ему одному из первых читал свои новые стихотворения”.
Ко времени, о котором мы говорим, относятся несколько строк А. Я. Головачевой о Салтыкове-лицеисте в ее литературных “Воспоминаниях”: “…я видела его в начале сороковых годов в доме М. Я. Языкова. Он и тогда не отличался веселым выражением лица. Его большие серые глаза сурово смотрели на всех, и он всегда молчал. Он всегда садился не в той комнате, где сидели все гости, а помещался в другой, против дверей, и оттуда внимательно слушал разговоры”. Улыбка “мрачного лицеиста” считалась чудом. По словам Языкова, Салтыков ходил к нему, “чтобы посмотреть на литераторов”. Мысль сделаться и самому литератором, очевидно, глубоко засела в нем. Кроме того, как мы уже сказали, в лицее того времени интересовались литературой и много читали, чтение само собой вызывало вопросы, которые волновали и мучили, требовали ответов и порождали естественное желание слышать живое слово умных людей. Кроме выписывавшихся периодических изданий, в лицее читали и многое другое. К. К. Арсеньев говорит в “Материалах для биографии М. Е. Салтыкова”, что “даже в конце сороковых, в начале пятидесятых годов, после грозы 1848 года, после дела петрашевцев, в котором не случайно оказались замешанными многие из бывших лицеистов (Петрашевский, Спешнев, Кашкин, Европеус), между воспитанниками лицея бродили еще идеи, вдохновлявшие юношу Салтыкова”.
Вышел Салтыков из лицея по первому разряду. В то время, как и теперь, из лицея выпускали окончивших курс с чином IX, X и XII классов, смотря по успехам в науках и “поведении”. Так как Салтыков получал плохие баллы за поведение и по предметам особенно не старался, то и вышел с чином X класса, семнадцатым по списку. Из 22 учеников выпуска 1844 года 12 человек были выпущены IX классом, 5-X и 5-XII. К средней группе и принадлежал наш лицеист. Любопытно, что с чином X же класса вышли из лицея и Пушкин, и Дельвиг, и Мей. Из товарищей Салтыкова по лицею, бывших в одно время с ним как на его, так и на других курсах, никто не составил себе такого крупного литературного имени, как он, хотя многие писали и пробовали писать; в отношении общественной деятельности также нет более выдающегося имени; а по службе многие достигли высоких положений: например, граф А. П. Бобринский, князь Лобанов-Ростовский (посол в Вене) и другие. По окончании курса Салтыков поступил на службу в канцелярию военного министерства при графе Чернышеве.
Он не сохранил о лицее хороших воспоминаний и не любил вспоминать о нем. “Помню я школу, – писал он лет через десять после выпуска в одном из своих очерков, – но как-то угрюмо и неприветливо воскресает она в моем воображении…” Наоборот, время юности, юношеские надежды и верования, страстное стремление из непроглядной тьмы к свету и правде, товарищи, стремившиеся к тем же идеалам, с которыми он вместе думал и волновался, вспоминаются им не раз и с удовольствием. Сравнивая то, что было в тогдашней дореформенной России, с тем, что было в Европе, молодежь особенно увлекалась Францией.
“С представлением о Франции и Париже, – читаем мы в другом очерке Салтыкова, – для меня неразрывно связывается воспоминание о моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание. Как известно, в сороковых годах русская литература (а за нею, конечно, и молодая читающая публика) поделилась на два лагеря: западников и славянофилов. Был еще третий лагерь, в котором копошились Булгарины, Брандты, Кукольники и т. п., но этот лагерь уже не имел ни малейшего влияния на подрастающее поколение, и мы знали его лишь настолько, насколько он являл себя прикосновенным к ведомству управы благочиния. Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно примкнул к западникам”.
Рассказывая дальше, что примкнул он, собственно, не к наиболее обширному и единственно авторитетному тогда в литературе кружку западников, который занимался немецкой философией, а к кружку безвестному, инстинктивно прилепившемуся к французским идеалистам, к Франции не официальной, а к той, которая стремилась к лучшему и ставила широкие задачи человечеству, Салтыков говорит: во Франции “все было ясно как день… все как будто только что начиналось. И не только теперь, в эту минуту, а больше полустолетия сряду все начиналось, и опять, и опять начиналось, и не заявляло ни малейшего желания кончиться. Мы с неподдельным волнением следили за перипетиями драмы последних двух лет царствования Луи-Филиппа и с упоением зачитывались “Историей десятилетия”… Луи-Филипп и Гизо, и Дюшатель, и Тьер, – все это были как бы личные враги, успех которых огорчал, неуспех радовал. Процесс министра Теста, агитация в пользу избирательной реформы, высокомерные речи Гизо… все это и теперь так живо встает в моей памяти, как будто происходило вчера”. “Франция казалась страною чудес. Можно ли было, имея в груди молодое сердце, не пленяться этою неистощимостью жизненного творчества, которое, вдобавок, отнюдь не соглашалось сосредоточиться в определенных границах, а рвалось захватить все дальше и дальше?”
Если к этому прибавить, что Салтыков был русским человеком в лучшем значении этого слова, крепко был связан всем своим существом с русскою жизнью и горячо любил родную страну и народ, любил их совсем не сентиментальною, а живою и действенною любовью, которая не закрывает глаз на недостатки и темные стороны, а ищет способов к их устранению и путей к счастью, то увидим, что он вступил в жизнь если не вполне готовым человеком, то человеком во всяком случае уже с довольно определенным миросозерцанием и довольно определенным критерием, которым оставалось только развиться дальше и окрепнуть. Любовь Салтыкова к России редко высказывалась в каких-нибудь славословиях, но сказывалась так часто и в стольких произведениях, что я затруднил бы читателя доказательствами и цитатами. Жалуясь на недостаток общения с природой в детстве, описывая скудную северную природу того захолустья, в котором ему суждено было родиться, он и к ней проникается совсем особенною нежностью и любовью. Еще в “Губернских очерках” мы читаем следующее:
“Я люблю эту бедную природу, может быть, потому, что, какова она ни есть, она все-таки принадлежит мне; она сроднилась со мной точно так же, как и я сжился с ней; она лелеяла мою молодость; она была свидетельницей первых тревог моего сердца, и с тех пор ей принадлежит лучшая часть меня самого. Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Германию, окружите какою хотите роскошною природою, накиньте на эту природу какое хотите прозрачное и синее небо – я все-таки везде найду милые серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их как лучшее свое достояние”.
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Михаил Салтыков-Щедрин. Его жизнь и литературная деятельность (С. Н. Кривенко) предоставлен нашим книжным партнёром -
САЛТЫКОВ (псевдоним - Н. Щедрин) Михаил Евграфович (1826 - 1889), прозаик. Родился 15 января (27 н.с.) в селе Спас-Угол Тверской губернии в старинной дворянской семье. Детские годы прошли в родовом имении отца в "… годы… самого разгара крепостного права", в одном из глухих углов «Пошехонья». Наблюдения за этой жизнью найдут впоследствии отражение в книгах писателя. Получив хорошее домашнее образование, Салтыков в 10 лет был принят пансионером в Московский дворянский институт, где провел два года, затем в 1838 переведен в Царскосельский лицей. Здесь начинает писать стихи, испытывает большое влияние статей В. Белинского и А. Герцена, произведений Н. Гоголя.
В 1844 после окончания лицея служил чиновником в канцелярии Военного министерства. "… Везде долг, везде принуждение, везде скука и ложь...", такую характеристику дал он бюрократическому Петербургу. Другая жизнь более привлекала Салтыкова: общение с литераторами, посещение «пятниц» Петрашевского, где собирались философы, ученые, литераторы, военные, объединенные антикрепостническими настроениями, поисками идеалов справедливого общества.
Первые повести Салтыкова «Противоречия» (1847), «Запутанное дело» (1848) своей острой социальной проблематикой обратили на себя внимание властей, напуганных французской революцией 1848. Писатель был выслан в Вятку за "… вредный образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, протрясших уже всю Западную Европу...". В течение восьми лет живет в Вятке, где в 1850 был назначен на должность советника в губернском правлении. Это дало возможность часто бывать в командировках и наблюдать чиновный мир и крестьянскую жизнь. Впечатления этих лет окажут влияние на сатирическое направление творчества писателя. В конце 1855 после смерти Николая 1, получив право «проживать где пожелает», возвращается в Петербург и возобновляет литературную работу. В 1856 - 57 были написаны «Губернские очерки», изданные от имени «надворного советника Н. Щедрина», ставшего известным всей читающей России, назвавшей его наследником Гоголя.
В это время женится на 17-летней дочери вятского вице-губернатора, Е. Болтиной. Салтыков стремился сочетать труд писателя с государственной службой. В 1856 - 58 был чиновником особых поручений в Министерстве внутренних дел, где были сосредоточены работы по подготовке крестьянской реформы.
В 1858 - 62 служил вице-губернатором в Рязани, затем в Твери. Всегда стремился окружать себя на месте своей службы людьми честными, молодыми и образованными, увольняя взяточников и воров.
В эти годы пишет рассказы и очерки («Невинные рассказы», 1857 - 63; «Сатиры в прозе», 1859 - 62), а также статьи по крестьянскому вопросу.
В 1862 выходит в отставку, переезжает в Петербург и по приглашению Некрасова входит в редакцию журнала «Современник», который в это время испытывает огромные трудности (Добролюбов скончался, Чернышевский заключен в Петропавловскую крепость). Салтыков берет на себя огромную писательскую и редакторскую работу. Но главное внимание отдает ежемесячному обозрению «Наша общественная жизнь», которое стало памятником русской публицистики эпохи 1860-х.
В 1864 Салтыков выходит из редакции «Современника», причиной послужили внутрижурнальные разногласия по вопросам тактики общественной борьбы в новых условиях. Возвращается на государственную службу.
В 1865 - 68 возглавлял Казенные палаты в Пензе, Туле, Рязани; наблюдения за жизнью этих городов легли в основу «Писем о провинции» (1869). Частая смена мест службы объясняется конфликтами с начальниками губерний, над которыми писатель «смеялся» в памфлетах-гротесках. После жалобы рязанского губернатора Салтыков в 1868 был отправлен в отставку в чине действительного статского советника. Переезжает в Петербург, принимает приглашение Н. Некрасова стать соредактором журнала «Отечественные записки», где работает в 1868 - 84. Салтыков теперь целиком отдается литературной деятельности. В 1869 - 70 пишет «Историю одного города», вершину своего сатирического искусства.
В 1875 - 76 лечился за границей, посещал страны Западной Европы в разные годы жизни. В Париже встречался с Тургеневым, Флобером, Золя.
В 1880-е сатира Салтыкова достигает кульминации в своем гневе и гротеске: «Современные идиллии» (1877 - 83); «Господа Головлевы» (1880); «Пошехонские рассказы» (1883 - 84).
В 1884 журнал «Отечественные записки» был закрыт, после чего Салтыков вынужден был печататься в журнале «Вестник Европы».
В последние годы жизни создал свои шедевры: «Сказки» (1882 - 86); «Мелочи жизни» (1886 - 87); «Пошехонская старина» (1887 - 89). За несколько дней до смерти он написал первые страницы нового произведения «Забытые слова», где хотел напомнить «пестрым людям» 1880-х об утраченных ими словах: «совесть, отечество, человечество… другие там еще...».
Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.
Литература:
1. Соколова К.И. Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. М., 1993.
Михаил Евграфович - великий русский прозаик и сатирик. Жизнь Салтыкова-Щедрина началась в 1826 году, 27 (15) января в Тверской губернии в селе Спас-Угол. Он потомственный дворянин, и семья его была состоятельной.
Салтыков-Щедрин: биография - краткая история детства
У будущего писателя была деспотичная мать. Забелина была напрочь лишена человечности, и ее образ позже воплотится в «Господах Головлевых». В семье было шестеро детей, и, несмотря на то, что Миша слыл любимчиком, семейных разборок он навидался сполна. Но мальчика это будто, наоборот, закалило. Период до десяти лет автор впоследствии почти автобиографично опишет в «Пошехонской старине». Салтыков всегда вспоминал свое детство с горечью и, как правило, не любил о нем говорить. Детство его проходило в основном в одиночестве, все старшие дети уже разъехались учиться. А воспитанием его мало занимались по-настоящему.
Двойственность
Интересные факты из жизни Салтыкова-Щедрина начинаются уже с его фамилии. Из двух ее частей настоящей является первая - Салтыков, а вторая - Щедрин - появилась позже как псевдоним. Жизнь его будто делится на две части: Салтыков - чиновник, и Щедрин - литератор,
Карьера Салтыкова
Салтыков Михаил Евграфович начал свою карьеру с изгнания. В августе 1844 года его зачислили в Петербургскую канцелярию, в 1846 году молодой человек там уже смог получить место помощника секретаря военного министра. А в 22 года, в 1848-м, он был выслан в Вятку за свои первые литературные изыскания. Однако продолжал служить, и карьера его была блестящей. Он дважды занимал пост вице-губернатора: в Рязанской губернии и в Тверской.
Литературный дебют
В 1847 году состоялся дебют Салтыкова-Щедрина как литератора. Сначала рецензии, а потом две повести, опубликованные в журнале «Отечественные записки». Выходили они под псевдонимами М. Непанов и М. С.
Настоящая слава к нему пришла в 1856 году, когда он опубликовал свой цикл «Губернские очерки», с этого момента и вошел в практику псевдоним Николай Щедрин, впоследствии ставший составляющей его фамилии. А также появилась традиция публиковать свои произведения циклами.
Очерки
Очерки Щедрина в первую очередь о государственных порядках, о тех, кто эти порядки должен исполнять, проводить в жизнь. Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович специально посвятил свое творчество изображению русских чиновников середины 60-х годов.
Щедрин-литератор начинает превалировать над Салтыковым-чиновником. Это особенно явно происходит в тот момент, когда Н. А. Некрасов приходит в журнал «Отечественные записки» и зовет в качестве соредактора Салтыкова-Щедрина. В 1868 году Салтыков-чиновник навсегда уступает место литератору Щедрину.
С 1878 года, после смерти Некрасова, Салтыков-Щедрин становится единоличным редактором «Отечественных записок». Это была целая эпоха в его жизни.
Интересные факты из жизни Салтыкова-Щедрина как критика
Сам Салтыков-Щедрин воспринимает себя как критика. Критика устоев, порядков, чиновников. При этом в 60-е годы он сам оказывается под «обстрелом» собратьев по перу.
Дело в том, что писатель предлагает читателям сатиру, но не с точки зрения внешнего наблюдателя, а человека, который является своим для этой среды. Вот за это и упрекали неоднократно Салтыкова-Щедрина. И самым ярым критиком был Дмитрий Иванович Писарев. Он говорил, что уже мало просто насмехаться над существующими порядками, и вообще, предосудительно насмехаться над государственной чиновничьей машиной, будучи самому ее частью. Это парадокс с нравственной точки зрения. Писарев вообще был убежден, что литература должна дарить не наслаждение, а рецепты, как жить читателям. Он говорил, например, что Пушкин бесполезен. Ведь чему учит «Евгений Онегин»?
Писарев бросает Салтыкову-Щедрину и более сильный упрек. Принято считать, что в 60-е годы противостоят друг другу два направления в русской литературе: чистое искусство, которое служит вечной красоте, и гражданская литература. Вроде бы произведения Салтыкова-Щедрина принадлежат ко второму из обозначенных направлений. Но Писарев говорит страшную вещь: что Салтыков-Щедрин представляет в литературе бесполезную моду на смех, зубоскальство, насмешничество, которое не имеет ничего общего с подлинным изменением действительности.
Перемены в творчестве
На рубеже 60-х - 70-х годов Михаил Евграфович предлагает своим читателям нечто совершенно новое - это уже не просто цикл очерков, а целое произведение - «История одного города». Оно является пародией на благостные исторические хроники. Город выступает как модель мира. Город Глупов - это о Руси. В этом произведении большое значение имеет критика бюрократии.
В середине 80-х годов произведения Салтыкова-Щедрина стали совершенно новыми. Он назвал их сказками. Их около тридцати. Они наполнены и были опубликованы в газете «Русские ведомости», что само по себе странно. Ведь сказки обычно в газетах не печатают. Но именно этим автор сказал, что хотел: сказкой все не ограничивается. Как в привычных сказках, в его произведениях не бывает счастливых концов. Они полны иронии и больше похожи на рассказы и повести.
В сатирической русской литературе большую роль играет именно Салтыков-Щедрин. Биография краткая не в силах передать всю полноту загадочности такого явления в русской литературе, как Михаил Евграфович. Его называли великим диагностом зол и недугов.
Интересные факты из жизни Салтыкова-Щедрина рассказывали люди, которые с ним работали. Говорили, что характер его был очень нервный и раздражительный. И это сказывается на творчестве. Поэтому читать его трудно. Произведения невозможно "проглотить".
«Господа Головлевы» - одна из самых темных вещей русской литературы. Разве что Достоевский к ней приблизился, написав «Братьев Карамазовых».
Интересные факты из жизни Салтыкова-Щедрина включают в себя и то, что многие слова, которые мы до сих пор используем, придумал и ввел в литературу и жизнь именно он. Например, слово «мягкотелость». Михаил Евграфович создал и ввел в литературу собственную систему иронических иносказаний. Также автор пытался писать стихи, но после первой неудачной пробы пера бросил поэзию навсегда. Салтыков-Щедрин учился в том же лицее, что и Александр Сергеевич Пушкин, и именно в нем они оба начали писать.
Прожил писатель 63 года. Он умер весной 1889-го.
