Образ одного из главных героев, владетельного принца Мантуанского, написан Мюссе в издевательски насмешливой, карикатурной манере. Фантазио называет этого самовлюбленного монарха, который грозит начать войну, если ему не отдадут принцессу, «мерзким животным», «которому судьба уронила на голову корону». Создавая эту фигуру, Мюссе в присущей ему иронической манере продолжает, по существу, традицию, заложенную демократической драматургией Франции. Монархические иллюзии чужды драматургу. Но противопоставленный коронованному шуту Фантазио лишен общественно созидательного идеала. Беспечный гуляка, прокутивший свое имущество и прячущийся от кредиторов, Фантазио, как и Оттавио в «Прихотях Марианны», погружен в меланхолические размышления о ничтожестве века, о пустоте жизни. Мысль об одиночестве людей терзает его, веселящаяся толпа внушает ему отвращение. Его острый ум позволяет ему точно определить причину своей тоски: у него и его друзей нет жизненно важного дела. Но он и не хочет ничем заняться - все бессмысленно, утверждает Фантазио, всякое дело бесполезно. В этой пьесе снова повторяется образ умирающего, бессильного века. Во второй главе «Исповеди сына века» Мюссе точно определил, какие великие общественные катастрофы «подрезали крылья веку». В пьесе он не говорит об этом. Но образ бескрылого века ощущается во всей атмосфере комедии и даже шуткам Фантазио придает вкус горечи и слез. Единственная ценность, которую находит Фантазио, это две слезинки, скатившиеся из глаз принцессы, выдаваемой замуж по государственным соображениям за принца Мантуанского. Чтобы спасти девушку, Фантазио совершает эксцентрический подвиг-ловит на удочку парик принца. Он знает, что дело идет о счастье двух государств, о спокойствии двух народов. Но судьбы народов не волнуют его. Гуманистическая мысль Мюссе сужается. Лирическая тема пьесы открыто противопоставляется теме общественного долга, гражданского подвига. В «Андреа дель Сарто», в «Прихотях Марианны», в «Фантазио» Мюссе с такой же небрежной легкостью, как и в первых своих драматургических опытах, уничтожает классицистскую регламентацию. Он решительно отказывается от единства места и времени, гораздо тоньше других авторов романтической драмы сплетает в своих пьесах трагическое и комическое. Ироническая интонация возникает у него в самые драматические моменты, а забавная идиллия внезапно завершается трагической развязкой.
Такое построение пьес глубоко связано с восприятием Мюссе современной действительности как трагедии гибели человеческих идеалов и в то же время как отвратительной комедии сытого самодовольства мещанина. Одни пришли к отчаянию, говорит Мюссе в «Исповеди сына века», другие, «дети плоти» - буржуа, считали свои деньги. «Рыдала душа, смеялось тело». Эта двойственность мироощущения при занятой художником позиции невмешательства, продиктованной насмешкой и отчаянием, определяет своеобразие драматургической поэтики Мюссе. Ни в одной пьесе Мюссе внутренняя противоречивость его сознания не выступает так отчетливо, как в трехактной комедии «Любовью не шутят» (1834), определяя и композицию пьесы, и построение ее образов, и эмоциональную жизнь героев.
Вплотную к психологическому исследованию нового типа личности, порожденной послереволюционной действительностью, Мюссе обращается в пьесах «Прихоти Марианны», «Фантазио», «Любовью не шутят». Во всех этих пьесах, причудливых по сюжету и обстановке, подлинно современен только портрет героя - бездейственного, изъеденного рефлексией, сомнением, иронией, эгоизмом. Мюссе бесконечно варьирует этот образ, погружается в глубины его психологической жизни, чрезмерно усложненной, лишенной цельности, неспокойной и зыбкой. Все персонажи его объяты тревогой, ироничны и подвластны капризам своей прихотливой фантазии. Отбросив все иллюзии, эти юноши не верят больше в высокие человеческие чувства. Скептическое неверие часто приводит их к распутству. Герой «Прихотей Марианны» (1833), картежник и пьяница Оттавио, обладает многими положительными качествами. Он свято верен дружбе, бескорыстен, презирает торгашей.
Он остроумен, красноречив, чувствует красоту, тянется к радости. Но и он скрывает под маской беззаботного гуляки тяжелую тоску, рожденную отсутствием цели, веры, идеалов. Мюссе опять низвергает любовь с пьедестала, на который ее подняли романтики. Он доказывает, что любовь лишена созидательной силы. Ее причуды губительны для людей. Друг Оттавио Челио глубоко и страстно полюбил Марианну. Для него в мире ничего не существует, кроме его любви. «Действительность- только призрак», - говорит он; ее одухотворяют лишь фантазии и безумие человека. Такое чувство, целиком поглощающее человеческую душу, тоже явилось порождением века, сыновья которого оторвались от всех общественных дел и обязанностей. Эти юноши, одержимые любовью или распутством, ничем не заняты, они не несут никакой ответственности. Сознание, прикованное только к созерцанию собственных переживаний, неизбежно приходит к болезненному преувеличению мельчайших эмоций, настроений, мыслей. Для личности подобного рода большое чувство губительно.
Даже разделенная любовь не может принести счастья неустойчивому субъекту, потерявшему веру в себя и в людей. Это показал Мюссе в «Исповеди сына века». Неразделенная любовь убивает героев Мюссе. Челио умирает. Его огромная любовь оказалась бессильной вызвать отклик в душе Марианны. Но Марианна полюбила равнодушного к ней Оттавио. Ее любовь тоже безысходна - Оттавио не умеет любить. С юности увлеченный Шекспиром, Мюссе учится у него в первую очередь умению раскрывать внутренний мир героев. Шекспиром навеяны диалоги Оттавио и Марианны, которые по своей острой напряженности, своеобразию юмора, намеренной сложности оборотов напоминают словесные поединки Бирона и Розалинды («Бесплодные усилия любви»), Бенедикта и Беатриче («Много шума из ничего»), Оливии и Виолы («Двенадцатая ночь»). Но герои Мюссе лишены цельности идушевной силы героев шекспировских комедий. Для них забавная интеллектуальная игра почти всегда оборачивается трагедией. Не торжество, а крах гуманистических идей утверждает Мюссе. Много дал Мюссе предшествующий опыт французской драматургии. Вслед за Мериме он принес во французскую драматургию высокое мастерство индивидуализации и речевой характеристики. Когда Мюссе воссоздает жизненно реальные явления, он достигает реалистической рельефности изображения. Это особенно очевидно в тех случаях, когда Мюссе раскрывает уродливые стороны современной действительности. В «Прихотях Марианны» появляется сатирическое изображение мещанина, злобного собственника, во имя охраны своих прав готового на убийство.
Сатирические ноты усиливаются в двухактной комедии «Фантазио» (1834)-одной из самых причудливых, сюжетно изощренных пьес Мюссе. Вся история о том, как горожанин Фантазио, надев на себя костюм и маску только что умер-шего придворного шута, спасает юную баварскую принцессу от брака с нелепым дураком - принцем Мантуанским, является почти демонстративным вызовом жизненному правдоподобию. Условный Мюнхен неведомого века - вполне подходящая рамка для фантастических событий этой пьесы, в которой три персонажа выступают переодетыми и совершают поступки, противоречащие логике и здравому смыслу, а проблемы войны и мира решаются при помощи парика, сдернутого удочкой с головы незадачливого жениха.
(1 votes, average: 5,00 out of 5)
Есть немалая разница между моим почтенным семейством и пучком спаржи…
Альфред де Мюссе, «Капризы Марианны»
Младшее поколение семьи, которому году к сорок пятому сравнялось лет по двадцать, являло собой довольно живописную и космополитическую родню. Дух улицы Франклина отошел в далекое прошлое, и после смерти Маргерит было даже трудно понять, как этой неустрашимой женщине удавалось на протяжении стольких лет оборонять свой мирок против ветров и сил внешнего мира.
В ветви Пуаратонов плантатор из Абиджана, погибший при кораблекрушении, оставил после себя совершенно непарных сыновей. Старший, Шарло, чья кожа отливала прекраснейшей сажей, но уродливый при том до невозможности, унаследовал отцовскую активность: тот же дух любознательности, та же жажда жизни, новых открытий и та же склонность строить далеко идущие планы. Глубоко преданный матери и краю, где он родился, Шарло увлеченно готовился к тому, чтобы стать дипломированным агрономом. Его младший брат, гораздо более светлокожий и гораздо более изящный, любил песни, танцы, долгий послеполуденный сон и вел ленивую веселую жизнь, не мучась никакими тревогами, ни к чему не проявляя любопытства, счастливый тем, что унаследовал это прекрасное гармоничное тело, вполне его удовлетворявшее.
Шарло приехал в Париж, чтобы продолжить учение. Его пуатевинская бабка не без волнения узрела этого прибывшего из Африки внука, невообразимой внешности которого она никак не могла предвидеть, похожего на черта и все же сына ее сына, отнятого морем. У Шарло был глубокий низкий голос, «р» он не произносил. Но по тысяче черточек в нем ощущалось не только воспоминание, не только влияние отца - его живое присутствие. У старой дамы от этого навертывались слезы на глаза. Очень скоро она перестала даже замечать, что у Шарло черная кожа. Они оба смеялись одному и тому же: она - прикрывая по привычке рот ладошкой, он - раскатисто, запрокинув голову, сверкая белыми зубами и розовыми деснами, безудержно. И, однако, это был один и тот же смех.
По окончании учебного года Шарло распрощался с бабушкой нежно, но решительно: плантация отца в нем крайне нуждалась. Старая госпожа Пуаратон сделалась какой-то странной и молчаливой. Одиночество слишком тяготило ее. Некоторое время ей казалось, будто ее преследуют, осаждают невидимые враги. Она прожила несколько месяцев, забаррикадировавшись, потом умерла, не пригласив врача.
Сын венгерского еврея, со своей стороны, блистал. Мать добилась, чтобы он переменил имя - ибо кому было по силам произнести разом весь этот блок согласных? Отец давным-давно исчез. Семейная легенда, которую передавали друг другу шепотом, гласила, что венгр, охваченный ностальгией, отправился в Центральную Европу снежной зимой, будучи уже тяжко больным. Спасаясь, как говорили, от преследования любящей супруги, он загнал лошадей, заняв у кого-то сани и проводя ночи в соломе на заброшенных в глуши фермах. Страшная и чудесная история - так и осталось неизвестным, есть ли в ней хоть частица правды.
Как бы там ни было, получив девичью фамилию матери - одно из тех сверхфранцузских имен, которые так любил Лабиш, - сын венгра счел, что пятно экзотичности с него полностью смыто. Одаренный, трудолюбивый, знающий, упорный молодой человек был создан для блестящей медицинской карьеры и подумывал уже о женитьбе на одной из своих красивых однокашниц - до такой степени пышущей здоровьем, что она, со своим загорелым лицом, всегда казалась только что вернувшейся с каникул. Девушка не осталась равнодушной к ухаживаниям товарища. Настал день, когда она заговорила о том, что хочет представить его своему отцу. Отступать было поздно, и студент собрал все свое мужество, чтобы сделать неотвратимый шаг.
Встреча его ошеломила. В самом деле, отец смуглой девушки оказался отъявленным африканцем. Юноша скрыл удивленье. Он был выше предрассудков. Мысленно он побранил себя за то едва уловимое душевное смущение, которое ощутил, увидев будущего тестя. Тот показал себя человеком истинно сердечным. К сожалению, он и сам не был свободен от предвзятых идей и не удержался от лишних разговоров: «Ну что ж, молодой человек! - вскричал он. - Вы, как и моя дочь, вижу я, проявили отвагу, не побоявшись выбрать это поприще, где подвизаются всякие полукровки и евреи, захватившие все лучшие места. Надеюсь, вы сумеете взять верх над этим отродьем и не уступите ему дорогу!..» - и дальше в том же духе. Это уж было чересчур. Сын венгра отступился, решив в душе, что не войдет в семью, выказывающую подобную нетерпимость. И довольно быстро откланялся. Молодая девушка, достаточно тонкая, почувствовала, что он чем-то недоволен, и пошла проводить того, кто едва не стал ее женихом. «Увы, - сказала она плача, - с моим отцом всегда так: вы уже четвертый, которого он отваживает». После этих слов студент только ускорил шаг.
Женился он год спустя. По странной прихоти судьбы он полюбил англичанку, белокурую и розовую, не знавшую ни слова по-французски. Ему выпала радость обучить ее. Их дети, как говорят, проявляют большие способности к языкам.
Кто бы мог предвидеть, что семью так раскидает во все стороны? И что это племя, зажатое в своем провинциальном микрокосме, распространится по всему свету с такой безудержностью и таким явным вкусом к иному и непохожему?
Ощущение чужеродности, странности, которое охватило простодушную Жермену, когда она впервые переступила порог дома на улице Франклина, взбаламутив все семейство, было, однако, лишь робким предвестником всего случившегося в дальнейшем. Голова идет кругом, стоит представить себе продолжение.
Что подумала бы обо всем этом Маргерит? Одна, дочь врача, жена врача, мать многочисленного семейства, отказывается от всего, чтобы вступить, когда ей перевалило уже далеко за тридцать, в труппу антильских танцоров. Другая - бросает преподавание греческого и латыни, чтобы отдаться, как отдаются страсти, искусству театра марионеток и показывать в парижских кабаре авангардистские спектакли.
На похоронах Шарлотты была сделана попытка собрать всех представителей семьи, которых оказалось возможным найти. Попытка довольно вялая, сказать по правде, поскольку организация траурной встречи ни на кого не была специально возложена. Поэтому некоторые основные фрагменты мозаики на этом собрании отсутствовали. Присутствующие образовали разномастную и пеструю компанию, в которой блуждали воспоминанья о Шарлотте. Но у разных поколений были совершенно несовместимые представления о ней: молодая девушка, закоренелая старая дева, пожилая дама - каждое поколение хоронило свою Шарлотту.
Огромное кладбище в окрестностях Парижа выглядело заводом мертвецов. При входе на него вручали план, где чернильный крестик помечал место погребения. Без этого плана могилу невозможно было найти. Самым искренне расстроенным, гораздо сильнее всех остальных, выглядел пастор; в конечном итоге именно он и знал ее лучше всех. Родные опустили нос, слушая его речь. Униженная, принесенная в жертву, неудачница в любви, горемычная Шарлотта была вовсе не такой, какой ее считали братья, племянники и племянницы. Каждый упрекал себя за то, что пренебрегал ею, не знал ее как следует и не раз смеялся вслух над ее неисправимой наивностью.
На краю могилы все ощутили какую-то неловкость. Легкий милосердный снежок закружился над унылой равниной, с каким-то изяществом припудривая убогость этого места. Никто не догадался принести для Шарлотты хоть один цветок.
Семейство высадилось в Порт-д’Итали. Закутанная в зимние пальто группа топталась, переступая с ноги на ногу, точно стайка пингвинов.
Кто решит, что делать дальше? Так и расстаться здесь, посреди улицы? Зашли, чтобы обсудить это, в ближайшее кафе. Все с любопытством разглядывали друг друга. Старики удивлялись - как же постарели их сверстники. Молодые терялись в именах и семейных преданьях, путая между собой дядьев, выглядевших совсем не так, как им представлялось.
Все это очень напоминало давние семейные дебаты в Пуатье, когда никак не удавалось решить, куда же направить стопы - в парк Блоссак или в город. Проголосовали все-таки за то, чтобы отобедать вместе. Самые деловитые побежали звонить по телефону, что задерживаются. Семейство отогревалось. Здесь, в тепле, красные носы побледнели, а за рюмкой аперитива заблестели глаза.
Тяжелая махина стронулась с места в поисках подходящего ресторана. «Мы, - сказал кто-то, - нерешительны, точно цапля из басни». Старшие подумали о Маргерит. Наконец толпа расселась в какой-то харчевне.
В задней комнате урчала древняя печка. Разоблачились, сбросив пальто на хромоногую вешалку. Семейство внезапно похудело, помолодело. Стали рассаживаться, учтиво оказывая друг другу знаки внимания. Никто не хотел принять на себя риск занять место, которое, возможно, приглянулось другому. Предлагали поменяться: «Не хочешь ли сесть поближе к печке?» «Не хочешь ли сесть рядом со своей кузиной?» Наконец все уселись. И почувствовали, что устали.
Официант, не слишком-то вышколенный, грубо поторапливал собрание. Никто еще ничего не выбрал. Молодые возмутились. Пожилые извинились. Все сосредоточились на изучении меню. И каждый подумал об одиноко лежавшей в земле Шарлотте, которая наверняка сказала бы: «Я вообще ем очень мало», - и удовольствовалась бы каким-нибудь салатиком.
Все дымящиеся блюда источали один запах - въедливый запах застоявшегося рагу, прочно и навязчиво воцарившийся над столом. Обратили внимание на один стул между братьями покойной, так и оставшийся незанятым. Явное место Шарлотты, которая была бы счастлива присутствовать на подобном сборище. Но как собрать столько людей, если не по случаю чьей-то смерти?
Шарлотта, привыкшая жить в одиночестве, когда ей нужно было принять двух гостей, размахивалась широко, даже слишком широко. В последнюю минуту перед запланированным обедом она опять бросалась вниз, охваченная тревогой, купить что-нибудь еще. И, желая ничего не упустить из разговора, ставила на стол все разом, заранее, чтобы ни на минуту не покидать гостей. Тут был паштет, колбаса, сардины, масло, макрель под белым вином, четыре или пять разных салатов, цыпленок, три или четыре овощных блюда, большой выбор сыров, всякие кремы, пирожные, печенья, конфеты и множество фруктов. Потом она ужасно печалилась и расстраивалась, так как все почти оставалось несъеденным. Она опасалась, что предложенный обед был недостаточно хорош. Умоляла, чтобы гости, уходя, забрали с собой то, чего не съели. В момент расставания со слезами на глазах суетилась, подбирая пакетики и баночки. Нередко случалось, что от нее, чтобы доставить ей удовольствие, уходили с полными руками.
Об этом и думала семья, сидя без нее за столом, посвященным ей.
О холоде, царившем снаружи, быстро позабыли. Так же как и о смрадном запахе рагу, поскольку, окунувшись в него, каждый сам им пропитался. Всех мучила жажда. Вино, не тонкое, но крепкое, бодрило. Послышались язвительные замечания. Посмеялись над дядей, обратившимся в католичество и прославившимся своим запоздалым ханжеством, паломничествами и участием в религиозных процессиях. Специалистка по антильским танцам бросала огненные взгляды своей ненавистной свекрови. Но все довольно беззлобно. В этом собрании, державшемся на ниточке, никто не был настроен чересчур свирепо. Среди самых юных пробуждались взаимные симпатии, завязывались свои разговоры. Вынимались адресные книжки и самописки. Обменивались телефонами. Назначали свиданья. Короче, прощали друг другу кровное родство. Ни Шарлотта, ни Маргерит не отнеслись бы неодобрительно к этим свиданьям и этим планам.
По выходе семейство было едва ли не удивлено тем, что оказалось в этом окраинном районе, непривычном для всех. Небо по-прежнему набухало снегом, начинала спускаться первая ночь погребенной Шарлотты.
После жары и гула этого долгого обеда самые старые вдруг почувствовали, что очень устали, а самые юные, что их терпение истощилось. Расстались без особых колебаний.
Некоторым пришло в голову, что ближайшая совместная трапеза детей Маргерит состоится, вероятно, по случаю очередных похорон. Они задумались - безрезультатно и мимолетно - о том, кому же из них выпадет на ней отсутствовать.
